Сын тумана

Сын тумана улыбнулся, вспоминая былое и приживаясь в мире, свыкаясь с горечью воспоминаний. Где теперь Альба? И вне мира не получилось его приметить… даже как блик в водовороте небытия. А прежде он – живой – был рядом, каждый день. Любимый ученик. Малыш с такой чистой и горячей душой…

Кортэ усмехнулся. Сам он святостью не был пропитан, и весьма часто гулял с доном Эппе в гостериях припортовых кварталов. Его личную отвратительную репутацию не могли поколебать ни забавы в доме посла, ни даже приключившаяся прошлым летом шумная интрижка с троюродной кузиной короля Тагезы, женщиной неперечливой, понимающей толк в гулянках, в сидре, а равно в управлении крупными землевладениями и золотыми рудниками. Донье Пинезе близкое знакомство с сыном тумана позволило избежать двух покушений и на личном опыте проверить услышанное с чужих слов: нэрриха, если и отличаются от людей, то не слишком сильно. Особенного азарта и огня в отношениях ожидать не следует, полагаясь скорее на опыт и неутомимость. Получив полное удовлетворение от последних качеств, достойная донья подписала-таки у короля обещанные бумаги на земли в горах, частично рассчиталась за средства, взятые из сундуков Кортэ на разработку новых рудных копей на своих землях… и беззаботно простила кредитору немалый остаток своего долга. Взаимный деловой интерес был исчерпан, Кортэ припомнил: скоро пост! А донья принялась делать недвусмысленные намеки юным безденежным донам, желая, как она выразилась, понадежнее согреться зимой.

Прерывая вялое течение обрывочных воспоминаний, нечто шевельнулось во мраке – гибкое, прохладное, близкое. Оно лежало прямо на груди и до поры не проявляло себя. Кортэ вздрогнул, очумело тряхнул головой, точнее, с трудом и едва заметно шевельнулся: он ощущал свое тело, но пока не мог управлять им.

То, что делило с Кортэ душную темноту и дышало для него, снова изогнулось, щекочущее ощущение поползло по коже плеч и шее. Короткий выдох тронул кожу щеки и коснулся губ.

– Чазра мгаа, – едва слышно дрогнул воздух.

– М-мда, чёрт-те что, – кое-как Кортэ вылепил несколько обрывков слов.

Кожу ощекотал порыв ветерка, дрожащий колокольчиками смеха. За смехом последовали новые слова, сперва они казались бессмысленными и чужими, а затем – все же Кортэ был сын ветра, и дар свой не утратил – звуки сложились во внятную речь. Нэрриха, как известно всякому, не учат наречий и не забывают их, просто слушают – и обретают понимание.

– Сын ветра, он не обманул, – новый шепот был внятным, счастливым и горячим. – Сбылось.

Отвечать Кортэ даже не пробовал. Тело по-прежнему не слушалось, зато щекотка текла по плечам, чужое дыхание грело лицо, и мрак не казался тесным, в нем обозначился осязаемый уют обжитого дома. Гибкое существо снова шевельнулось. Кортэ решился поверить логике: это не змея, хотя движется оно так, словно не имеет костей. Упругие губы коснулись щеки, и опять вытолкнули дыхание – то самое, способное вернуть к жизни. А еще наполнить жаждой, незнакомой, горячей, все растущей…

Кортэ вдохнул сложный запах сандала и ванили, дыма и масла – воистину сказочный, сводящий с ума. Тело постепенно пробуждалось, оцепенение таяло, уходило, как пропадает в прибрежном песке влага, отданная очередной волной, нахлынувшей на берег и торопливо вернувшейся в море. Голос дышал в ухо, слова на гортанном звенящем наречии сплетались в полуосмысленный узор, и сознание не желало дробить его на детали. Впрочем, пока сознания хватало лишь на вдыхание ароматов, вбирание вибрирующих звуков и подчинение каждому и малейшему пожеланию упругих губ – высказанному и угаданному. И это было восторженное, немедленное, исступленно-фанатичное подчинение… Если бы донья Пинеза сейчас оказалась рядом, она не стала бы делать намеков нищим мальчишкам и не опасалась замерзнуть в зиму.

В какой-то момент Кортэ вынырнул из опьянения, созданного и возрождением, и трепещущим дыханием, и запахами, и сумраком, и странностью всего окружающего.

Ощущение смутно напоминало то, какое сын ветра испытывал, трогая самородное золото: совершенное умиротворение. Вот только с золотом такое состояние быстро пропадало, а теперь… теперь – наоборот. Дым и аромат мускуса развеялись, как давнее похмелье. А счастье никуда не сгинуло, оно дышало рядом. Живое. Настоящее…

В помещении стало прохладнее, запахи ладана и дыма совсем сгинули. Это давало возможность заподозрить: времени прошло немало. Но сын тумана ничего не желал подозревать и саму логику полагал вреднейшей ересью. В черепе Кортэ, приятно легком и ёмком, мысли лежали редко и глубоко, а основное пространство сознания казалось гулким, подобным бочке сидра, честно отдавшей содержимое.