Сын тумана

Теперь, в четвертый раз, отличия оказались заметны сразу: душа-скорлупка полностью лишилась ощущения пространства, водоворот не просто нес и крутил, он мял и рвал, стискивал… не удавалось осознать, где же поверхность. Сын тумана старался перетерпеть мерзость собственной ничтожности, неприкаянности в пустоте. Кортэ крепился и предвкушал миг слияния с ветром… Но происходящее ничуть не напоминало знакомый путь в явь и делалось не полетом, а кошмаром! Душу сжимал омертвляющий ужас: вместо подъема к свету, водоворот норовил утянуть душу в недра тьмы, в ничто. В бездну, где даже нэрриха лишится остатков жизни, своей едва теплящейся памяти. Где лопнет хрустящая и стонущая скорлупка, которая пока что отделяет душу от небытия.

Кортэ боролся – уж в упрямстве и упорстве мало кто составил бы ему достойную пару! Но водоворот был могуч, все и всяческие потуги жалкой песчинки оставались неощутимы им. Вот света сделалось исчезающе мало, и лишь последние тонкие его волокна трепетали, бледнели, распадались, хотя именно теперь свет был важнее прочего, даже слияния с ветром…

Наконец, мрак сделался полновластен, угасла сама надежда – эта крошечная лампада, наполненная упрямой верой в то, что у худшего есть предел. Скорлупа души стала обрастать коростой страхов и сомнений, они тянули вниз, ускоряли падение.

Но чудо, о котором Кортэ более и не мечтал, всё же состоялось. Как всякое настоящее чудо, оно пришло незаметно, без сияния, грохота и тем более оглашения благой вести человечьим голосом, для самых недогадливых… Нечто невесомое и крошечное осторожно добавилось в сосуд, составлявший сущность нэрриха. Оно было совсем слабое – и все же водоворот на миг утратил полноту власти. Короста страхов облетела, как ракушечник во время чистки корабельного днища. Надежда вспыхнула с новой силой, скорлупка души качнулась – и начала путь к поверхности.

Кортэ иступлено, отчаянно ждал повторения чуда…

Дуновение, способное разве что качнуть лебяжий пух, опять возникло, и теперь сын тумана не сомневался: это дыхание. Кортэ выпил дар без раздумий, жадно. Третий вдох окончательно избавил его от страхов и озадачил вопросом: душа скользила вниз… значит, она едва не погибла? Значит, была втянута в воронку уничтожения, созданную чудовищной тварью? Дважды странно и страшно! В памяти нет ничего похожего на смерть: да, тело Кортэ преизрядно саданулось об камни двора, вывалившись из окна той комнаты. Но подобный удар не убивает нэрриха.

Куда важнее иная мысль: сейчас он, Кортэ, ощущает чужое дыхание губами, всем лицом, как можно ощущать лишь во плоти… То есть – он жив? Значит, тело уцелело, а вот душа заплутала, оставив пустым свой сосуд? Не этого ли желал Бас? И, если Кортэ снова хозяин своему телу, верно ли то, что Бас – повержен?

Правая рука нестерпимо болит, её палит жар, каленым железом заклеймив ладонь. Спина ноет лениво и обыденно, просто обозначая ушиб: такой сын тумана никогда не полагал достойным учета. Разбитое колено мучительно рвет судорога. Но и это поправимо.

Кортэ сполна осознал себя, ликуя и впервые за все жизни и смерти понимая, какое же это чудо и счастье – быть в мире и оставаться властным над своим телом.

Чужое дыхание снова влилось в губы, – утомленное, короткое. Сын тумана выпил его бережно, как лекарство, и позволил легким первый выдох – короткий счастливый смех исцеления.

Если бы не было вокруг так окончательно темно, если бы тишина не давила и не угнетала, если бы духота не копилась в замкнутом, тесном пространстве – он бы куда скорее осознал себя. Но стены огораживают помещение от любых ветров, извне не пробивается ни единая струйка сквозняка. Это место, как понятно теперь, закупорено на совесть: так же плотно, как добротный бочонок сидра. Тем интереснее понять, как он – Кортэ – очутился здесь? И, кстати, где именно?

Сын тумана шире распахнул глаза, принюхиваясь и пробуя ощупать поверхность непослушными пальцами. Темно. Ну, окончательно, по-настоящему – темно. Холодно. Довольно влажно. В целом помещение воспринимается так, словно дон Кортэ взялся спьяну, с завязанными глазами, грабить погреб Абу. Только у южанина можно найти неисчерпаемые запасы ванили, мускуса и сандала. К тому же Абу временами впадает в нелепое настроение и принимается сжигать пропитанные маслами палочки. Он уговаривает гостей дышать дымом и ощущать ароматы дальних стран, тайн и сказок.

Кортэ, едва сойдясь с Абу и сочтя его другом, научился ловко спасаться бегством со скучнейших вечеров, полных благовониями и стихами. Рыжий нэрриха оставлял Альбе это времяпровождение, пробуждающее головную боль. Ученик, кстати, охотно гостил у посла Алькема. Неизменно брал с собой виуэлу и, как утверждали городские сплетни, ночи напролет предавался разврату и ереси в окружении посольских наложниц. Кортэ в своё время приложил немалые усилия, попросил о содействии Эспаду, и уж вдвоем-то они расстарались! До слуха Альбы гнусные сплетни не доползли. В два года, сущим младенцем, не стыдно и не зазорно слишком мало знать о наложницах, ереси, нарушении устоев и прочих людских глупостях…