Сын тумана

Рослый служитель в потрепанной рясе явился немедленно: очевидно, все это время он стоял возле шатра и ждал, пока окликнут. Низко поклонился Иларио, как старшему. Мрачно зыркнул на еретика, кивнул Оллэ, резковатым жестом пригласил в путь, – и сразу покинул шатер.

Когда Оллэ выбрался на улицу, принадлежащий к охране маари воин уже быстро шагал по обочине, ведя в поводу рыжего Черта и не оглядываясь, не проверяя, следует ли за ним хоть кто. Абу, невысокому и полноватому, приходилось почти бежать, спотыкаясь и прыгая через кочки. Он вздыхал, отдувался – и молча терпел.

Город в эту ночь показался Оллэ еще тише прежнего. Родной ветер на кошачьих лапах крался по мостовой, принюхивался к прелым запахам, трогал свежие шрамы вскопанной и утоптанной земли: горожане не сомневались в худшем и заранее зарывали, замуровывали и прятали иными способами все ценное. Вымеряли запасы продуктов, укрепляли двери и ставни. Добывали оружие всеми правдами и неправдами, старательно счищали ржавчину с неухоженного, порыжевшего от мирного времени железа.

Пабло шагал по городу, не таясь. У ворот его поджидали еще пятеро столь же рослых и молчаливых воинов в потрепанных блеклых одеждах. Для Абу и Оллэ припасли похожие, жестом предложили надеть – и повели, пихая в середину группы не грубо, но без почтительности. Гвардия на перекрестках при виде Пабло и его спутников вроде бы радовалась, люди короля кивали, иногда шепотом просили о благословении. Советовали принять правее или наоборот, сделать небольшой крюк влево – там вроде бы нечто шевельнулось в ночи, а до нового обхода еще нескоро, пусть уж служители глянут, если им по пути. Пабло неизменно кивал и так же молча шагал по указанной улице, тяжело ворочая плечами и чуть нагибая голову на короткой широкой шее – словно принюхиваясь. Было в его мягкой походке что-то по-настоящему звериное, и Оллэ не сомневался: Аше ценит молчуна, обладающего диковатыми повадками и непомерной силой.

– Дальше сами, коня я отведу в стойло, – пробасил Пабло, настороженно оглядел очередную темную улочку и махнул рукой в сторону близкого дворца. Принюхался, негромко зарычал, разобрав вдалеке шорох. – Грешников вон – толпы, что ни ночь, исповедуем и вразумляем по пять штук самое малое…

Он отвернулся и зашагал в сторону шума, поводя плечами и снова принюхиваясь. Прочие двигались чуть позади, внимательно следили за каждым движением рослого воина. По короткому указанию его пальцев двое метнулись в переулок направо. Оллэ отвернулся нехотя – ему пришлись по душе и молчаливый служитель, и его ночная охота на грешников.

Легкий ветерок пробежал по парку, шурша опалой листвой и прочесывая старчески-редкие зимние кроны деревьев. Оллэ дождался того мига, когда картина сложилась целиком из дуновений, дыханий и движений. Вскинул Абу на плечо, как мешок – и поволок к дворцовой стене. Утомленный дорогой южанин старался не сопеть, прикрывав ладонью нос и рот, кривился – но не возражал против унизительной, в общем-то, роли бесполезного груза…

Оллэ в два движения взлетел на стену, глотнул ветра с реки, холодного и терпкого, как стоялый сидр. Шершавого, пахнущего вчерашним уловом и свежей смолой подновляемых лодочных днищ. Прыгнув вниз и поймав сползшего следом Абу, сын шторма окунулся в омут теней вялого виноградника, обрамляющего ближнюю дорожку. Переждав обход стражи, Оллэ танцующим шагом двинулся сквозь густые сети древесный теней, уклоняясь от всех ловушек ночи: не шуршали под ногами сухие ветки, не скрипели камешки, не вскрикивали бдительными дозорными ночные птицы.

Миг, когда родной ветер сделался вял и неотзывчив, Оллэ ощутил остро, всем своим опытом старейшего из нэрриха. Он с интересом изогнул бровь, замер, вслушиваясь в ночь. Без колебания отпустил западный ветер, довольствуясь лишь трепетом листвы и общим движением воздуха. Поставленный в траву Абу заинтересованно огляделся, щуря слепые в ночи человечьи глаза. Оллэ приобнял ученика за плечи и показал направление, достойное внимания. Замер, выжидая.

Через парк крался еще один сын ветра, он желал остаться для всех людей – невидимкой. Опыта ему едва хватало, зато азарта и усердия имелось в избытке. Иногда коварные ветки цеплялись за ворот или рукав, драли нитки, наматывали на тонкие суставы сучьев – впрок, для внимательных сторожей королевского дворца. Нэрриха забывал об осторожности, останавливался, шипел. Сквозь зубы ругался – и распутывал нитки, и обламывал ветки, отнимая у парка следы своего пребывания. Вспоминал об осторожности, смолкал – и снова крался, все ближе к дворцу, к затененной площадке под широко распахнутым окном второго яруса.

– Под пологом дивных ресниц… волнуется мира дыханье, – едва слышным шепотом выдохнул нэрриха. – Испивший хоть раз этот яд… вовек не избудет страданья… Аше!