Сын Валленрода

Харцерскую организацию распустили, польскую гимназию закрыли, часть учителей уехала в Польшу. Это были польские граждане, оказавшиеся без работы. Вместе с небольшой группой харцеров Станислав провожал их на станцию. Они уезжали со слезами на глазах, и со слезами на глазах расставались с ними те, кто по причине своего немецкого гражданства оставался в рейхе. Начальник, тоже преподававший в гимназии, тяжело переживал это расставание. Станислав впервые видел его таким удрученным. В распахнутом пальто, понурив непокрытую голову, с печатью забот и тревог на лице, изрезанном глубокими морщинами, он обратился к отъезжающим с краткой речью: «Прощайте! Больше нам уже не придется открывать учебный год в нашей гимназии. Дети наши пойдут в немецкую школу, но никогда не забудут того, чему мы их научили. И вы, возвратясь на родину, не забывайте тех, кто здесь остался. Не теряйте веры в нас. Что бы ни случилось — мы останемся поляками».

Последние объятия, утешения, которым никто не верит. Отъезжающие размещаются в вагоне, протискиваются к окнам, чтобы сказать еще что-нибудь, но слова застревают в горле, их заменяют грустные улыбки, безмолвные кивки. Поезд трогается, набирает скорость, машущие руки замирают в воздухе, и на перроне воцаряется гнетущая тишина. С отъездом этой горстки учителей у ребят окончательно обрывалась связь с родиной. Они словно очутились в шлюпке, отбившейся от судна в открытом море. Остались вдруг одни, отрезанные от родины, среди враждебной стихии. С перрона уходили в подавленном настроении. Начальник брел к выходу с низко опущенной головой. Казалось, он не видит и не желает никого видеть. Но на привокзальной площади подошел к Станиславу, положил ему руку на плечо и сказал, что должен потолковать с ним с глазу на глаз. Они отделились от остальных провожающих и свернули в менее оживленную улицу.

— Альтенберг, — начальник украдкой огляделся и взял Станислава под руку. — Надеюсь, тебе не надо объяснять, что не сегодня завтра разразится война. — Станислав кивнул головой. — И знаешь, что тогда произойдет? Гитлеровцы набросятся на нас как шакалы. Все может оказаться гораздо хуже, чем мы предполагаем. Беззаконие станет всеобщим непреложным законом, насилие — всеобщей обязанностью. Речь идет о том, чтобы у них не было никаких аргументов. Ни малейшего повода для преследований. Сколько у тебя ребят в дружине?

— Тридцать два.

— А надежных?

— Тридцать.

— Нет. Столько было до сих пор. Теперь придется повысить требования. Нужно нечто большее, чем обычная порядочность.

— Понимаю… Двенадцать.

— Хорошо. Собери их, и пусть пройдут по польским домам. Особенно тем, которые на подозрении у немцев. И пусть проследят, чтобы всюду спрятали или уничтожили то, что может бросить на нас тень. Сделай это немедленно, соблюдая предельную осторожность. В опасности жизнь многих польских семей. Это ваше последнее задание. Дукель передаст тебе адреса. Никого не пропустите. Понятно?

— Понятно.

Они молча обменялись рукопожатием. По лицу начальника едва скользнула улыбка, он смешался с толпой прохожих и исчез за углом. Станислав не знал, что видит его последний раз. Несколько часов спустя собранные по тревоге харцеры разбежались в разные стороны. Одни действовали в городе, другие разъехались по окрестным селам и поселкам. Входили в дома со словами: «Ликвидируйте все, что связано с вашим участием в польских организациях. Торопитесь, за нами следом идет гестапо». На следующий день Станислав принимал рапорты о проведенной акции. Она прошла удачно. Лишь в двух домах никого не оказалось на месте. Но это еще не были аресты. Станислав велел любой ценой отыскать неоповещенных, уничтожил полученный от Дукеля список и отправился в гимназию доложить начальнику о выполнении задания.

Уже несколько дней банды нацистских громил забрасывали здание гимназии камнями и грязью. Возле парадного валялись осколки стекла, битый кирпич, булыжники. Дверная ручка, которую нацисты вымазали нечистотами, была обернута газетой. Станислав вбежал на второй этаж и, пройдя длинный коридор, постучался в дверь квартиры начальника. Но никто не отозвался на стук. Тогда он спустился этажом ниже и забарабанил в дверь Дукеля. Тот открыл не сразу. Бледный, настороженный. Казалось, он ждал совсем Других гостей.

— Сташек, это ты? — глаза его встревоженно бегали. — Уходи отсюда! В любую минуту может нагрянуть гестапо.

— Не преувеличиваешь?

— Нет. Час назад у меня был обыск. Мне запрещено выходить из дому.

Станислав, несмотря на протесты друга, протиснулся в комнату. Здесь царил беспорядок. Одежда была разбросана по полу, все ящики выдвинуты. Хозяин комнаты тщетно пытался что-то поднять, прибрать дрожащими, непослушными руками.

— Может, тебе помочь?

— А как ты мне поможешь? Если решили арестовать, все равно арестуют. Начальника уже забрали.

— Забрали? Куда?

Дукеля поразила наивность этого вопроса.