Сын Валленрода

Альтенберг впервые оказался в этом доме. Хмурые физиономии стражников, черные мундиры и черепа над козырьками фуражек невольно внушали трепет. Несмотря на царящую здесь тишину, из каждого угла сумрачного коридора веяло жестокостью и кровью. Он почувствовал себя животным, пригнанным на бойню. Любой предмет, попадавший в поле зрения, казался орудием пытки, предвестником неминуемой смерти. Двери, бесконечный ряд дверей… Впервые в жизни они внушали ему страх. Любая распахнутая дверь и захлопывающаяся за ним — могла означать исчезновение с лица земли. Кася, мать — за этими дверями, нет! Ему почудилось, что он слышит их крики. Пронзительный крик боли, заглушаемый тяжелой лапой гестаповца. Нет! Двери кончились, и за поворотом показались бетонные ступени. Вниз, в подвал. Снова дверь, но уже другая, железная, за решеткой, которую перед ним распахивают. Да, все ясно. Отсюда уже не выходят. Спустя секунду его втолкнули в темную камеру и задвинули засовы.

Он был один. Один со своими мыслями. Со своей тревогой за судьбу матери и сестры, наконец, за свою собственную… Дезертир. Дезертир в военное время. Он не питал иллюзий. Теперь их действительно не было… Вероятно, захотят еще выбить из него какие-нибудь сведения о дружине, харцерских руководителях, а потом сделают то, что положено делать с дезертирами. Захотят… но не тут-то было! Молчать… Молчание — его последний долг. Вдруг он уяснил смысл разглагольствований Клюты. Наверняка речь шла о том, чтобы он не пытался упорствовать в своем молчании. И знал, что о нем известно гораздо больше, чем он предполагает. Клюта. Семь лет в гитлерюгенде! Почему же никто не догадывался? Взять хотя бы историю с монахами, с полицией, с велосипедом… Его арест и столь быстрое освобождение. Все шито белыми нитками. А они воспринимали это как дипломатические манипуляции. Дескать, гитлерюгенд предпочитает пока не обострять отношений с харцерством. А Клюту освободили просто как осведомителя. Сейчас это уже не имело значения. В крайнем случае можно написать на стене камеры: «Меня выдал гестаповцам бывший харцер Клюта 3 марта 1940 года — Станислав Альтенберг». Такая надпись приносит некоторое облегчение. Но у него отобрали все острые предметы, и в камере не было ничего, кроме параши.

Около полудня Станислава вызвали наверх. Подвели к одной из дверей, которые внушали ему панический страх, втолкнули в комнату. Сидящий за письменным столом человек в черном мундире молча показал на стул и жестом велел сесть. Сделал знак стражнику, чтобы тот удалился, и с минуту, не произнося ни слова, разглядывал арестованного.

— Ты немецкий гражданин, — заговорил гестаповец. — И тебе принадлежит почетное право служить в армии. К сожалению, ты оказался трусом. Пытался удрать. Как видишь, такие номера у нас не проходят. В твоей биографии имеется также довольно подозрительная страница. Но ты еще сопляк, и мы прощаем тебя. Мы прощаем тебе и последнюю безответственную выходку Дадим тебе возможность реабилитироваться. Можешь отличиться в боях с французами. И отомстить за смерть своего отца. Мы знаем, где он погиб и за что. У меня только один вопрос: будешь ли ты верен долгу немецкого солдата?

Станислав молча смотрел на гестаповца. Он не ожидал, что ему напомнят о смерти отца. И вдобавок в такой связи. Первым его желанием было крикнуть, что отец погиб вовсе не за то, о чем они думают, его попросту погнали на фронт, под пули. Но Альтенберг сдержался. И голос гестаповца помог ему в этом, голос, лишавший дара речи. Удивительно знакомый, где-то уже слышанный. Лицо Станислав видел впервые, но голос слышал. Наконец, вспомнил. Это был голос польского офицера. Мнимого посланца воеводы Гражинского. Это был тот самый человек, который требовал, чтобы Дукель организовал диверсионную группу. Умолял помочь полякам. Теперь он изъяснялся по-немецки, но голос был тот же самый. Не изменился.

Станислав смотрел на этого человека, который, по словам Дукеля, явился затем, чтобы вызвать войну, смотрел и пытался понять, сколь велика должна быть жажда убийства, если обуреваемый ею ради достижения своей цели соглашается даже корчить шута.

Между тем гестаповца разозлило слишком затянувшееся молчание.

— Тебе предоставляется право выбора, — резко бросил он. — Мы в гестапо никого не принуждаем вступать в сделку с собственной совестью. Напротив, наш долг способствовать тому, чтобы люди выражали свои подлинные взгляды. Итак, я спрашиваю, хочешь ли ты быть немецким солдатом и верно служить фюреру?

Станислав прекрасно понимал, на что обрек бы себя и семью, если бы отказался от предложения гестаповца. Он сказал «да», хотя никогда еще произносимое им слово не возбуждало в нем большего протеста. Против этого слова восставало все в нем. Когда он, разбитый и подавленный, возвращался домой с сознанием, что вскоре должен будет поделиться с близкими своими перипетиями, в ушах немолчно звучал голос гестаповца: «Ты немецкий гражданин, и тебе принадлежит почетное право служить в армии… Ты немецкий гражданин, и тебе принадлежит…» И невозможно было отделаться от этого голоса.