Сын Валленрода

— Ясное дело, — поддакнул Пеля, также ради предосторожности. — А что с третьим сроком?

— Третий был назначен на конец февраля. Да опять помешал самолет, приземлившийся в Мешелене…

— Какой еще самолет?

— Наш… То есть немецкий. С двумя майорами… Отказал мотор и они совершили посадку в Бельгии. Разумеется, вынужденную и попались вместе с планами наступления. У бельгийцев и голландцев тут же было объявлено состояние боевой готовности… Вот фюрер и отменил наступление. Но когда-нибудь действительно начнется.

— Откуда ты все это знаешь?

— Я служу при штабе переводчиком.

Это немного смутило друзей. Переводчик при штабе… Черт его знает, что это за птица. Стали вести себя сдержаннее. Но Леру по выходе из кабачка, где, возможно, хватил лишку, то ли расстроенный тем, что не встретил там свою девушку, то ли из-за опасений за Францию, которые им вдруг овладели, скис совсем и разоткровенничался. Снова принялся рассказывать об отце, о том, как мать пережила его увечье и как он сам, будучи еще ребенком, не мог примириться с тем, что его старикан на всю жизнь остался калекой. Когда подошли к казарме, Леру вдруг обнял Станислава и объявил, что хотел бы научить их каким-нибудь французским словам.

— Хорошо, — согласился Пеля. — Скажи, как по-вашему хлеб?

Леру пренебрежительно отмахнулся.

— Du pain, но это ерунда, — сказал он. — Я научу вас вот чему: Ne tirez pas. Je suis Polonais.

— Что это значит?

— Не стреляйте. Я поляк. Запомните. Это может вам пригодиться.

Возвращаясь из увольнения в город, друзья повторяли вполголоса французские слова.

Едва Станислав вернулся с занятий, кто-то выкрикнул его фамилию. Он был уверен, что вызывает начальство, чтобы устроить нахлобучку. Были основания так думать. На строевой подготовке к нему придрался унтер-офицер. Заметив, что Станислав не участвует в общем хоре, подошел и рявкнул ему в самое ухо: «Laut! Громче!» Это была песня о победе над Францией, особенно ненавистная Альтенбергу. После этого он подхватил мелодию, спел два такта и снова умолк. Но унтер взял его на заметку. Еще раз рявкнул свое «laut!» и, видя, что это не дает никаких результатов, приказал Станиславу выйти из строя, надеть противогаз и петь в нем, шагая позади подразделения. Правда, дабы соблюсти устав, унтер немного погодя приказал ему отставить пение, но противогаза снять не дал до самого расположения роты. Солнце в тот день припекало немилосердно, и, когда наконец разрешили стянуть воняющий резиной и затрудняющий дыхание намордник, Альтенберг был на грани обморока. На подгибающихся ногах приплелся в душевую и сунул голову под кран с холодной водой. Тут и услыхал, что выкликают его фамилию.

— Альтенберг, к дежурному офицеру!

Станислав вытер лицо, коротко подстриженные волосы, бросил полотенце Пеле и, полный дурных предчувствий, поспешил по вызову.

— Сестра приехала навестить тебя, — сказал офицер, вручая увольнительную записку. Станислав был растроган. Кася…

Она ждала за углом коридора, взволнованная, недоверчиво озираясь вокруг.

— Сташек! Сташек! — только и смогла произнести она. Слезы заблестели у нее на глазах. Он сам едва не расплакался.

— Кася!.. Касенька… Приехала… — Ее теплая щека была ему теперь дороже всего на свете.

Он схватил сестру за руку, повлек за собой. Вскоре они очутились за оградой военного городка. Она шла, склонив голову ему на плечо.

— Боже, как ты выглядишь в этой форме! Ну, да не беда. Главное, что вижу тебя. Я уж думала, нам не дадут повидаться. С трудом нашла твои казармы.

— А как мама?

— Плачет днем и ночью. И все повторяет, что растила тебя для Польши, а немцы забрали. Бедная мама. Собиралась ехать сюда, да я отговорила. Может, рассердишься на меня, но по-моему, так лучше. Сердце бы у нее не выдержало. Сама не знаю, как перенесу это ужасное расставанье, — она крепче прижалась к плечу брата и расплакалась.