Сын Валленрода

Между тем эсэсовцы откинули задний борт грузовика. Понукаемые окриками конвоиров, из него начали выпрыгивать люди. Это были мужчины в потертой гражданской одежде, многие в рабочих комбинезонах. Спрыгнув, они падали лицом на мостовую. Двое эсэсовцев поднимали их на ноги и грубо толкали в сторону обгоревшей стены. Когда подняли первого заложника, стало ясно, почему он не мог удержаться на ногах. У всех руки связаны сзади, глаза заклеены полоской пластыря, а рот неестественно открыт, губы судорожно сжимают что-то, напоминающее пингпонговый мячик. «Какая-то кость, что ли? — подумал Станислав. — Что они держат во рту? Вон и другие заложники чем-то давятся. Не сами же засунули себе какой-то кляп?» Он посмотрел на Пелю, который с ужасом следил за спрыгивавшими с грузовика людьми. «Что у них во рту?» Пеля впился пальцами в его плечо и с трудом выдавил: «Гипс! Гипс!» Да, это был гипс. Немцы залили рты гипсом, чтобы заложники молчали. Не могли выкрикнуть слов протеста, слов прощания… Он почувствовал, что давится сам, и хотел уйти, зная, что не в силах будет смотреть на то, что сейчас произойдет, но ноги отказались повиноваться. Словно в кошмарном сне, они вдруг налились свинцом, и Станислав не мог бы двинуться с места, даже если бы ему грозила смертельная опасность. Тем временем из темного нутра грузовика вывалился еще один заложник. Станислав невольно считал. Седьмой, восьмой, девятый… Еще один. Этому конвоир подал руку. Станислав увидел обнаженные, выкрученные за спину руки и длинные, прямые волосы. Боже мой! Женщина! Прыжок, и раздирающий душу стон толпы. Нет, не женщина — девушка. Маленькая, едва заметная грудь, тонкие ноги, прикрытые короткой юбкой, блузка в цветочек. Конвоир подвел ее к стоящей у стены шеренге, замешкался, словно хотел что-то сделать для нее, но, ничего не придумав, быстро отошел к грузовику. Лежащий за пулеметом немец вновь прицелился. Лязгнул затвор. «Внимание» — и гробовая тишина. «Огонь». Пулемет затрещал, словно град ударил по жестяной крыше. Заложники, скошенные пулеметной очередью у стены, задергались в конвульсиях. Они упали, как падают только сильные, здоровые люди, внезапно настигнутые смертью. И вот они лежат. Следы от пуль на обгоревшей стене, словно ссадины, и красные струйки крови, стекающей на тротуар. Молчит парализованная толпа — свидетельница казни. Вот опять появляются конвоиры. Быстро и ловко подбирают убитых. К месту расстрела задом осторожно подъезжает грузовик с открытым бортом, облегчая задачу тем, кто будет грузить недавних пассажиров. Конвоиры с грохотом забрасывают тела, которые занимают места в кузове, откуда их только что выталкивали. Спектакль окончен. Эсэсовцы строем направляются к своим автомашинам. Пулеметный расчет деловито собирает уже ненужное здесь оружие. Урчат заведенные моторы, чадят выхлопные трубы — и временно перекрытая улица может вернуться к нормальной жизни. Потрясенная толпа бросается к месту казни. Женщины пропитывают кровью казненных носовые платки. Непонятно, откуда у стены появляются букеты цветов. Слышатся плач и проклятья: «Les assassins! Les assassins!» Эти слова выкрикивают старухи, глядя на трех окаменевших немцев. «Что они кричат? — спрашивает Станислав. — Что это значит?» Пьер еле выдавливает из себя: «Идем отсюда! Идем! Они кричат, что мы убийцы». Но сам еще задерживается. Отламывает веточку липы и украдкой бросает к стене. Это все, что он может сделать для своих соотечественников. Но и это весьма рискованный жест. Они быстро уходят, преследуемые взглядами, полными ненависти. От кошмарного впечатления трудно избавиться. Заложники… Что такое заложники? Что включает это понятие? Некий условный смертный приговор. А условие лишь одно: совершит или не совершит преступление кто-то другой. Заложников арестовали под случайными предлогами, они могли бы жить, если бы кто-то другой не напал на немецкий пост. Как можно расплачиваться жизнью за действия других?! Выходит, можно. Такова логика и мораль гитлеровцев. Не важно, кто в ответе. Важны только месть, устрашение побежденных. Десять за одного, сто за одного… И вдруг раздается рев немецкого офицера. Они напоролись на него неожиданно. Занятые увиденным, не заметили вовремя. Офицер взбешен тем, что они не приветствовали его, как положено. «Почему не отдаете честь?!» Козырнув, они замирают по стойке «смирно». Пьер мямлит что-то в оправдание, извиняется, говорит, что они видели расстрел, а это непривычное зрелище. Объяснение никуда не годится, оно только ухудшает дело. Офицер орет во всю глотку: «Что значит непривычное зрелище?! Французский бандит у стены — это зрелище вы увидите еще много раз. Вы в армии фюрера, а не в «Армии спасения». Пусть расстреливают хоть сотню, солдат не имеет права забывать свой обязанности. Немецкое приветствие важнее жизни ста французских бандитов. Причем, отдавая честь, надо говорить «Хайль Гитлер!». Станислав вытянулся в струнку. «Осмелюсь доложить, — отчеканил он, — что нас учили отдавать честь молча. Так написано в уставе». «Заткнись, — рявкнул офицер, — НСДАП знает лучше, каким должен быть устав. Нет такого устава, который запрещал бы приветствовать фюрера. Запомните это. А я вас тоже запомню». Он приказал назвать номер части и отпустил. «Гитлеровская собака, — выругался Станислав, когда офицер отдалился. — Нацистская сволочь. Все-то они лучше знают. И человеческая жизнь для них ничто. Повезло еще, что этот гад не видел ветки, брошенной Пьером! Взял бы он нас в оборот, не дай бог…»