Сыновья идут дальше

Сломан деревянный настил по краям улиц — его растащили по ночам на дрова. Сломаны навесы на базаре. Блестят от солнца сосульки на срубах колодцев. Но у колодцев пусто. Женщины не задерживаются с разговорами. Набрав воды, сразу уходят с коромыслом. Они идут, пошатываясь от слабости. Редко-редко пролетит галка. С весны мальчишки стали ловить птиц на удочку: нацепит на крючок приманку и ждет, пока накинется голодная галка. Так и переловили почти всех галок и голубей.

Только мальчишки еще оживляли улицы. Хоть и голодные, и оборванные, а все мчались на одном коньке к полукруглому каналу, где невские ветры подбирали со снегового покрова колючую крупу и закручивали ее в высоких смерчах.

В такой день Дунина на улице окликнул Чебаков. Дунин почуял, что старик выпил.

— Где это ты постарался?

— Племяш привез. Говорит, что первейший автоконьяк. Добытчик он по этой части. Поднес и мне.

— Надо ли тебе это сейчас? Ведь не от радости пьешь.

— Оно бы и не надо. Попробовал я для бодрости духа. Заскучал, думаю, поднимет ли дух, как раньше. Только ничего автоконьяк не поднимает. Я, видишь, в колонию ходил последнее барахло менять. Иду мимо бараков, где австрийцы жили, я там гвозди раньше тягал. Теперь смотрю — ничего не осталось. Остатние бревна брудеры увезли. Все им мало. Пришел домой, а тут племяш подвернулся.

На Дунина смотрели воспаленные, голодные глаза.

— Может, мне и конец, старому черту…

— Отоспись. Что с тобой? Ведь как крепился. Любо-дорого глядеть было, Палыч, дорогой мой. Ты не сдавайся. Переломим это время.

— Может, и конец. — Чебаков плохо слушал то, что говорил ему Дунин. — Умру я, так ты пролей слезиночку, а меня, старого черта, на тавот перегони. Все польза.

— Брось, брось, Палыч. Не тебе так говорить.

— Да ведь мрут. Может, и мне подходит. Ну, прости, начальник, что расстроил я тебя. Родион-то пишет?

— Редко, Палыч.

— Все болеет?

— Вот об этом не пишет.

— Да, такой он. Ну, прости…

Умирали от тифа, от тяжелой простуды, которую звали испанкой. Пандемия, прошедшая после мировой войны по всему земному шару, задела и Устьево. И как задела! Доктор Сухин сбивался с ног. Иногда он засыпал у больного. Часто умирали от голодной водянки. По десять и по двадцать гробов стояло в иные дни на кладбище. Пасхалов все куда-то уезжал. Дьяконы Аникин и Поленов скороговоркой отпевали. Они одни и ходили здоровые среди гробов. Родня, провожавшая покойников, едва держалась на ногах. Аникин и Поленов торопливо помахивали кадилом, которое и не курилось. Они объясняли верующим:

— Ладан привозили с палестинских гор и со старого Афону. Теперь туда проезда не стало. Который на руках остался, так слишком дорог.

Но если хорошо платили за последнюю службу, то кадило курилось. Однажды на похоронах обезумевшая от горя женщина крикнула Поленову:

— Вчерась за ладан петуха взял? Патлатый…

Она вырвала холодное кадило и бросила его на землю.

Поленов на всякий случай сразу побежал, жаловаться в Совет. Он клялся, что ладаном не торгует, что вчерашний ладан доставала в городе родня помершего, что не было ни петуха, ни квочки. Говорил, что тяжело ему отпевать по десяти в день и считают его вроде как врагом. Так нельзя ли объявить народу, что Поленов вовсе и не враг? Ведь он отпевает и тех, кто от тифа помер, не отказывается, а может заразиться. В общем, кому и обида, что кадило холодное, но он этому не причинен.

— А детям ты причинен, что сюда приходили? Мы это расследуем. — Брахин сверлил его злыми глазами.

Поленов затрясся еще неистовей.

— Одна Ольга Агафангеловна!

— А откуда вы знаете, гражданин Поленов, бывший наш слесарь? — спросил Брахин.

Он, казалось, особенно ненавидел церковников.

— Кому же еще?

— Кому? Кадило твое холодное, а зло от него большое.

— Одна Ольга Агафангеловна! Она одна, — уверял Поленов.

За неделю до того в Совет, когда там заседал президиум, явилась группа школьников. Школьники подошли к столу президиума и остановились.

— Чего вам, ребята?

Тогда ребята встали перед комиссаром продовольствия и сказали хором:

— Мы к тебе.

— Зачем?

Ребята стали бросать в него кусками хлеба. Тяжелые, как камни, куски, в которых дуранды было куда больше, чем хлеба, со стуком падали на стол. Дети плевали им вдогонку.

— Какой хлеб выдаешь! — кричали дети.

За столом президиума не сразу нашлись.

— Говори, кто подучил вас! — Брахин схватил одного школьника за воротник. — Говори, не то в тюрьму отправлю.

Курьер пошел за родителями. Дети сидели на диване, болтали ногами, гримасничали, чтобы обратить на себя внимание. Но заседание шло своим чередом.

Через полчаса пришли родители, президиум Совета стал выяснять с ними, кто же подослал детей.

— Вы понимаете, дуры, чем это пахнет? — Брахин грозил костлявым пальцем. — Тюрягой!

— Разве мы такое могли! — женщины ожесточенно отрицали свою вину. — Чтоб своих ребят посылать на такое дело! Враги мы, что ли?

— А сами на меня кричали, — вспомнил комиссар продовольствия.

— Что ж, на тебя и покричать нельзя? Безгрешный ты?

— Корзинкой на меня махали…

— Ну, и корзинкой… А ребят в такое дело тащить не будем. Манька, кто научил?