Сыновья идут дальше

Если человек мысленно увидит Мелентьева и его свояка из шамотного цеха, то представит себе и женщину, которая так долго кричит за стеной.

— Все ейный голос слыхать. Муж у нее на фронтах.

— Нынче рожают не по-прежнему. Времени больше уходит. Силы у баб нет, чтоб поскорей выпихнуть.

— А всё рожают. Эта фабрика, брат, никогда не останавливается.

— Баба нынче долго кричит, ребенки — чуть-чуть. Живности в ребенках мало.

— Утихла бабочка. Должно, и принимать можно. Ну, во имя отца и сына… ходи, ходи, твоя очередь. — И передвигается шашка.

Чебаков вызвал акушерку.

— Возьми-ка ты моего жаворонка. Отдай своим.

— На всех делить?

— Где тут на всех, крошки будут.

— И моего бери.

— И от меня птичку.

Так и повелось с тех пор — воскресных жаворонков отдавали в родильную палату.

В больнице было холодно. По вечерам акушерка завертывала ребят в одеяло и выносила рядом в кухню и клала на плиту, которая топилась по утрам. Чтоб не перепутать детей, она наносила на одеяло углем номерки.

Старики тоже забирались под одеяло, и начинались нескончаемые рассказы о том, что было у них замечательного в жизни. В эти часы заходил в санаторную палату Никаноров. От поездки до поездки он слонялся в посаде без дела.

Странные отношения сложились у него со стариками. В глаза они говорили ему самые обидные слова, и по праву. Еще год назад бывший махальный обобрал их начисто. Пальто стариков, сапоги получше пошли к Никанорову за хлеб, а старики остались на зиму в одних подбитых ватой изношенных пиджаках, которые называли почему-то «дипломатами».

— Ты наместо Ноткевича с Тавиевым стать хочешь. Ну, погоди, силы прибавится — мы тебя обломаем.

И все-таки пускали к себе Никанорова — очень уж занятные получались с ним разговоры.

— Здоро́во, спекулянт, — приветствовал его Чебаков. — Куда ездил грабить?

— Кто не торгует, тот не ест.

Никаноров, сытый, все такой же мордастый, ничуть не переменившийся, хотя и побывал в тюрьме, присаживался на белый табурет.

— Тому, кто теперь торгует, тому, дай время, душу из костей вышибем.

— Когда оно, такое время, придет?

— Дождешься. Распродажи завода не дождался, а этого обязательно дождешься. Садись, спекулянт.

— Вы как хозяйствуете? — начинал Никаноров. — Сколько домов в печку бросили?

— Не твоя забота, слышь? — Воробьев, исхудавший донельзя, остролицый, смотрел на Никанорова ненавидящими глазами. — Про это ты не смей…

— Дай ему сказать, — прерывал Чебаков. — Он у нас шут Балакирев. А мы цари.

— Давно не жрали, цари?

— Хоть и не жрали, а что не так скажешь, морду набьем и пошлем нужники чистить.

— Ну, треплись, шут Балакирев!

— Желаю знать, чего вы тут нахозяйствовали, покуда я в Вятку ездил. Прокатку на неделю пускали? То-то и оно. Хозяйство вести — не грудями трясти.

— Ты, облом, какого хозяйства хотел? Железо повсюду в горы насыпать?

— Твои генералы как хозяйство вели? Ребята, — оживлялся Чебаков, — теперь и сам не веришь, хоть и видел. Вот дураки в погонах ходили. Помню, в шихту матросские штаны, бушлат и сапоги бросали, честное слово.

— Зачем же? — удивлялись другие. — Одурели?

— Офицер один придумал, что от шерсти да от кожи броневая сталь крепче делается, лучше, мол, сталь вяжется. Сто лет бросали в шихту. В войну еще бросали, помню.

— Постой, постой! — возражал Никаноров. — Что бросали, то верно. Да бросали-то от богатства.

— От глупости генеральской. Не умели они хозяйничать.

— Пущай от дурости, да вам эта дурость впрок. Сапоги-то вы на себя надевали, штаны тоже, в шихту опорки да рвань бросали… Было так?

— Чего не взять, когда дурак над тобой стоит? А потом они дознались и стали рубить топором сапоги и штаны, кусками в шихту бросать.

— Надо было тихонько, чтоб не дознались.

И тут развертывалась философия жизни Никанорова.

— Как вы жили? — говорил он. — Все вам не так. Царь плох, министры плохие. Царь был плох, это так. Но додержал. Все вы жалились — богачи жмут да богачи жмут. А могли вы в жизни свой случай заметить?

— Это как, шут Балакирев?

— Вот так. Уж хоть один да был в округе богач с дуринкой. Ты эту дуринку заметь и пользуйся, бедный человек. Была дуринка, что новые матросские сапоги в шихту назначали, — вы пользовались. Ну, и еще поискать — найдешь.

— В холуи к богачам идти было, что ли?

— Мою правду не переругаешь. Хотите знать, откуда у Никанорова первые деньги пошли? От богачевской дуринки.

— Расскажи…

— Огурцы в капусте растил.

— Вот брешет, бык черкасский.

— Древний старик огородник баловству научил. Сажай, говорит, рядом на гряде кочан с огурцом. Как у кочана листья разойдутся, а огурчик еще чуть видный, ты его в середку кочана и посади; и от струны не отрывай. Кочан растет, на нем огурец растет, струна его питает. Кочан осенью закроется, в нем огурец закрыт.

— Врешь ты. Струна-то как?