Сыновья идут дальше

Дунин не отвечал. Маленький, высохший от голода, он стоял поодаль и, защищая глаза от солнца ладонью, приставленной ко лбу, смотрел на эти машины.

Из больницы уже спешила сиделка гнать назад сбежавшихся стариков. Дунин, навестив отдыхающих, стал хвастать, что в будущем году будут пахать четыре таких машины.

А в октябре человек, посланный им, бегом поднялся в палату и, запыхавшись, сказал с порога:

— Тревога, товарищи… Тревога… Потом отдохнете, как кончится.

— Что кончится?

— Прорвался он под Лугой. Нужно броневой поезд чинить. Кто может?

Отдыхающие, не говоря ни слова, оделись и все ушли из санатория.

Наступал Юденич.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1. Неодолимая

Оставалась нетронутой одна лишь дорога на Москву. Приближаясь к Петрограду, Юденич шел теми же путями, что два года тому назад Корнилов. Выйдя из-за эстонской границы, белые перерезали Балтийскую, Варшавскую и Витебскую магистрали, перерезали шоссейные дороги.

Снова замелькали в телеграммах станции и города, через которые двигался к столице Корнилов: Дно, Псков, Струги-Белые. Промелькнула Луга — предел корниловского движения. Юденич двинется дальше. Короткие дни, и уже не телеграммы, а лихорадочные звонки связиста, его предсмертный сигнал сообщат о тех местах, куда два года тому Назад ходили из Устьева броневики, — Царское Село, Гатчина, Пулково. И война, еще более грозная, чем в те дни, снова станет видимой.

Расчет врага был прост. Но эту простоту подсказала не зрелая мысль, а одержимость игрока, у которого только одна ставка.

Иностранные наблюдатели секретно доносят в свои столицы, что разложение белых армий идет неудержимо. Это знают и командующие армиями. Выход лишь один — все взять быстротой, которая доходит до наглости.

Они не хотят думать о тыле и флангах. Есть только фронт, только быстрота, которая опровергает каноны усвоенного ими же военного искусства, не дает обороняющемуся опомниться, не позволит ему собрать резервы.

Так они воевали и на востоке, и на юге, и под Петроградом. Иначе они и не могли воевать, потому что время сражалось на нашей стороне.

Но как много пространства они выигрывали в первые дни движения!

Враги подойдут к Устьевскому заводу почти на винтовочный выстрел.

Как мало прежних людей осталось на заводе! Сколько раз за последний год менялся партийный комитет — только успевали его выбрать. Комитет уезжал на фронт, за хлебом, на Урал, на юг, наполовину вымирал от тифа. Бывали дни, когда на звонок из Петрограда отвечала одна машинистка.

Дом на Царскосельской, дом Бурова, Дунина, дом тысячи большевиков семнадцатого года стоял холодный и темный. Сторожиха Анисимовна и та добывала в Заволжье хлеб, разъезжая со стареньким «лефоше» по завьюженным степям. Но все же всюду чувствовалась сила, которую партия принесла с собой в нашу жизнь. Эта сила была неодолимой. Двадцать лет вела она за собой Родиона Бурова, его близких друзей. В далекие годы сколько раз бывали тяжелые, для иных — безысходные дни. Имя Родиона попадало в черные списки. Его ловили в ночлежке, в пригородной пустоши, под стогом сена. После тюрьмы чужие голоса отвечали за дверью явочной квартиры, и он спешил сказать, что ошибся дверью, и уходил так, как его учили уходить старшие товарищи, — сначала наверх, потом вниз, закуривая папиросу, небрежно и медленно. Бывало, за дверью отвечал знакомый прежде человек, но с трещиной в голосе. Эта трещина — от страха, от бессилия, от стыда, и опять надо было уходить Родиону. Для других все было потеряно в глухие три-четыре года, но не для Родиона, не для таких, как он.

Но даже и в те дни, когда Родиону некуда было податься, когда была потеряна последняя явка, он различал неодолимую силу, которая держала его на земле. Он ее видел в статьях Ленина, присланных издалека. Он каждый день убеждался в том, что она сохранилась, что растет доверие к ней, что не убита надежда на будущее, родившаяся в боевые дни. Он чувствовал это каждым нервом.

Невская застава 1912 года.

Родион работает в маленькой мастерской, где не знают о черных списках. Вечером он ведет Катю из скверненького заставского кино. Катя сердится. Ей не понравилось то, что показывали.

— Ну что нам смотреть, как они во фраках ходят! Платить за это деньги!

Катя была еще совсем молодой. Она сердито отталкивала его на улице локтем и не соглашалась идти рядом, когда он толковал о том, что бога нет.

Родион молча улыбался. В кино он не глядел на экран. Катя не знает, что ходили они вовсе не для того, чтобы смотреть картину. В темном зале человек, которого Родион знает только по имени, да и то не по настоящему, передал Бурову наспех размноженные, не очень четко напечатанные листы Пражских решений. Нельзя было сказать, чтобы Родион легко и полностью, до последнего слова, понимал то, что было написано в этих листах, переправленных из-за границы. В пятом году все понималось проще и скорее — в спорах на митингах, в спорах на улице и на заводе и больше всего в открытых боях.

Теперь стало сложнее.