Сыновья идут дальше

— Струна и без того желтеет и рвется. Так и останется тебе закрытый огурец в капусте и зимой цел. Не то чтобы большой, но свежий, зеленый. Старик для баловства сажал, а у меня дело вышло. Говорю купцу, бывало: ваше степенство, не желаете ли, к рождеству Христову капусту со свежим огурцом доставлю? Ему лестно гостям фокус показать. Разрезает кочан, в ём огурец запрятан. Все гости, конечно, ах да ах! И как он туда попал? Мне трешка за это дело. Раз только конфуз получился.

Никаноров усмехнулся, задумчиво и разнеженно, и покрутил головой.

— Разрезал купец кочан при гостях — нет в нем огурца. Чего-то с ним получилось. Черный стручок остался. Зашел я на другой день поздравить, купец мне по морде как хряс да еще хряс. Ты, говорит, осрамил меня при гостях, прохвост.

— Тебя и купцы лупили? — хохотали старики.

— Огурец — вот тебе случай от дуринки, — развивал любимую мысль Никаноров. — Еще случай знаю. На третьей версте от Груздевки один барин на хуторе жил.

— Полоумный? На своих лошадях в Москву ездил?

— О-он. Пожарами увлекался. Свой обоз завел, машины, как надо. Хорошие деньги давал, кто ему пожар укажет. По десятке на брата давал. Мы у мужика шалаш за трешку откупим и посылаем к полоумному — вашество, пожар. Он сейчас велит запрягать. Мы шалаш жгём. Вот тебе еще случай от дуринки. Да было их! Вот колонисты, скажем. Норовили сеять там, где маневры будут. Посеют на грош, гвардия потопчет. Они потом урядника зовут, суют ему пятерку. Он пишет акт, что потоптано на две сотни.

— Сказал бы что поумней. Богач один на округу и редко дурак, а нас тысячи. Да и в шуты мы к нему поступать не согласны были.

— По мне, — торопился старый маляр, — хоть сто пар сапог в шихту бросай, не согласен я на прежнее. Пошел ты к черту с богачевской дуринкой. Чем манить подумал!

Веселые разговоры кончались. Отдыхающие зло смотрели на Никанорова — вот-вот шею намнут. Но он еще не сдавался.

— Так что у вас осталось? Отвечайте: что осталось? Что прибавилось?

— Хоть бы и жизни не осталось, а на твое не согласны. Пошел вон!

Никаноров уходил.

— Случа́й! — задумчиво говорил Чебаков. — Не в нем прибыль. От одного случая человек счастливый не бывает. Помню, то еще до нынешнего века было… Погнали меня раз с заводу. Пошел я в кучера. Молодой я был, заметный. У хозяина лабазы да еще портомойня большая. Сам он все болел, дома сидит. Хозяйка, хоть и через сорок Марфе Егоровне, а старухой быть не согласна.

— Чего там, знаем. Сорок лет — бабий век, сорок пять — баба ягодка опять.

— Вот. Вожу я ее туда-сюда, все без дела. «Поедем, говорит, к куме». Поехали, там дом пустой. Был тут грех. Чего гогочете, кобели? И не раз был. Говорит она мне: «Если желаешь, поезди для себя часа на два». Возил я гуляк, брал деньги. Кабы Никанорову такой случай, он бы у Марфы Егоровны деньги выудил.

— Погрел бы ручищи.

— Я через месяц расчет взял. Мне такой случай ни к чему, хоть и видный я был, ох! Про меня, хотите знать, в деревне девки песни пели: «Не с ночи, не с вечеру гуляет порошка, приехал из города Павлов Алешка…»

Чебаков готовился рассказывать дальше и держался за кончик носа. Это означало, что он раздумывает и начнет сейчас привирать. Схватись Никаноров за кончик носа, засмеяли бы, Чебакову эту слабость прощали.

— С бабами разные факты бывают, — начинает, зевая, кто-то из старичков. — Помню, читал я книжку. На руках несет человек к себе любезную, на свою квартиру. Четыре этажа до него. Взопрел он, сил нет. Вот упадет, а она открывает глазки и говорит: «Милый, как скоро!» Имя у любезной смешное, как папиросы называли, — Сафо.

Желтый свет лампочки начинал меркнуть. Тоненький огонь остается на нити, вот-вот он сползет. За окном уходит во тьму пустой, голодный, утихший посад. Никакого движения за окном.

— Спать, что ли, господа старики? — предлагал Чебаков.

И через минуту санаторий засыпал.

Пожив в санатории, снова шли на работу. Прежняя сила не возвращалась, но все же они становились бодрее. К старикам в палату прибавляли молодых. Первым из молодых лег в палату молотобоец, который отощал до невозможной дырочки на кушаке. Весной и летом санаторные, нарушая все правила, удирали из больницы на огороды. Много десятин запахал завод в ту весну.

— У первейшего помещика не было такой машины, — удивлялся Чебаков. — Выдумали же! Батюшки, и брудеры из колонии набежали. Смотрят, завидущие. Не вам, не вам, черти, не смотрите.

По полю на колышках были протянуты провода, и по сырой земле неуклюже продвигался электрический плуг. На другой земле ворочался переделанный из старого броневика большой, но слабый трактор, вонявший за версту керосином. Он часто ошибался и поворачивал не туда, куда направляли. И чернозубые брудеры улыбались, попыхивая носогрейкой. Но люди из санатория были в восторге. Старики стояли как зачарованные. Они не могли отвести глаз от небывалого зрелища.

— До таких машин дожил, — продолжал Чебаков. — Неужели всю землю будут ими ворошить?

— Ленин так говорит, — напоминал Воробьев.

— Как-то вырастет? Сидеть бы мне тут до осени и ждать. Терпения нет… Филипп Ива-аныч!