Сыновья идут дальше

Он разрыдался.

После операции рана долго не закрывалась. Врачи начали терять надежду. Родион лежал в устьевской больнице, а Катя в деревне ходила по соседям и плакала. Однажды по дороге в волость кто-то крикнул с хуторных саней:

— В куски пошла? Не впрок комиссару наш хлеб? Небось помер комиссар-то? Держи, я подам.

И с воза полетели две промерзлых картофелины.

Собрала Катя у знакомых сухарей, добыла немного масла, зашила в холст и отправила мужу. В Устьево пришел этот ящик, но в нем оказались только два небольших березовых полена.

А Родион все лежал в больнице. По привычке он просыпался в тот час, когда открывались заводские ворота. И теперь он слышал на заре старый, давно знакомый звон. Потом забегал Чебаков.

— Отзвонил?

— Отзвонил, Родиоша, детка. Как ты сегодня? Сдается, что получше.

Чебаков подсаживался к кровати и начинал рассказывать про Устьево, Родион рассказывал про Березовскую волость. Иногда они сражались в подкидного.

В эти самые дни издалека пришло письмо Родиону. Конверт был склеен из газетной бумаги. Его густо покрыли штемпелями разных городов. Сквозь штемпеля можно было разобрать наполовину стершиеся газетные строки: «Наши части ворвались в Екатеринбург»; «Ленин говорит — мы видим полный развал колчаковщины»; «Кулаки в Вознесенском ссыпают хлеб в ямы»; «Поп-самогонщик».

Долго шло письмо до поселка. Оно задерживалось в городах, которые переходили из рук в руки, кружило по разным дорогам.

Родион читал:

«Тов. Буров, не знаю, где ты теперь. На заводе или послали тебя на фронт. Может, ты и забыл меня. Я, Ильин, был солдатом в понтонном батальоне. Все с тобой спорил насчет бога, а по другим вопросам нисколько не ругался. С богом в душе я и домой поехал. Еще год при боге жил. Добрый человек достал мне книги. Были боги халдейские, вавилонские, греческие, потом наши, христианские. И все довольно похожи друг на дружку. И главное, к людям они приходили одинаково. Веры разные, и везде потом воскрешение. Одно это — обман людей. Читал я дальше и вижу: верно, совесть попы и монахи богом заменили. Это ты правильно говорил, товарищ Буров. Потом еще больше. Ну, и Демьян Бедный помог и Емельян Ярославский тоже, хорошо они пишут для нас. Перебрал я эти тысячи лет, как горошины. Не думай ты про меня, что я теперь при боге. Написал бы я тебе много, да всякие заботы…»

Дальше разобрать было невозможно. Письмо отсырело, чернильный, карандаш расплылся. Но оно было радостью еще более светлой, чем последний разговор со старым землемером. Всюду всходили семена, посеянные в семнадцатом.

Через месяц Родион вернулся в Овчинниково.

2. Год на исходе

Год, самый тяжелый из всех годов, подходил к концу. Этот год кровно сближал людей или разделял их навсегда. Он роднил навеки, до последнего вздоха тех, кто дрался за свою землю, за свои заводы, за свою новую родину. Эти люди железной цепью окружили сердце страны и, отстояв два славных города и последний десяток губерний, снова понесли свои знамена к далеким рубежам.

Но еще не скоро узнают на заводе о всех его жертвах.

Где только не пролилась кровь устьевца! На Урале, в песках Каспия, на глухих станциях Северной железной дороги, ведущей к Архангельску, на поляне возле Ямбурга, где стоит одинокая сосна.

…Весною, когда растаял снег, в одном из оврагов в Заволжье нашли шестнадцать трупов. Это были бойцы из продовольственного отряда № 511, который попал в кулацкую засаду.

Номер пятьсот одиннадцать. Какое короткое название отряда! Частички той беззаветной армии рабочих, которая в незаметной, труднейшей борьбе, где был лишь один, но тяжкий рубеж — хлеб, спасала и города, и наше будущее. За эти битвы не давали отличий, и неизвестными остались многие герои. Весь продовольственный отряд № 511 состоял из рабочих Устьевского завода.

Зимой узнали о том, что на Южном фронте погиб Буянов.