Когда тело Маугера превратилось в груду окровавленных кусков, жрец принялся нанизывать их, вонзая по два копья в каждый член, а потом при помощи Свейна поднял над костром, чтобы сжечь присохшую одежду. После этого старик, чье лицо искривилось от усердия, стал ножом срезать с рук и ног почерневшею кожу. Она отделялась от мяса сухими завитками.
Предоставив Асготу заканчивать дело, Свейн отошел от него и сел рядом со мной, обдав меня угольным запахом горелого мяса и едкой вонью паленых волос, которая иной раз по нескольку дней не выветривается из носа.
– Плохой конец для воина, – сказал викинг, качая головой.
– Плохой конец для любого, – пробормотал я.
Свейн, поджав губы, согласно кивнул.
По настоянию Арнвида и Бодвара несколько викингов отправились искать грибы и коренья в роще за прибрежной полосой, а также птичьи яйца на поросших травой скалах, чтобы добавить все это в варево, что готовилось на костре. Впрочем, собранное едва ли накормило бы горстку старух, не говоря уж о целом братстве воинов. Видно, сердца собирателей не были расположены к добыче пропитания, как и наши желудки – к еде. Против обыкновения Арнвид и Бодвар не ждали похвал своей стряпне и не получили их.
– Он сильнее нас всех, – прогрохотал Брам, прерывая тишину, что окутывала лагерь, точно мех. – Оглянуться не успеете, как он поднимется на ноги с новой затеей, которой сам Локи позавидует.
Послышалось одобрительное бормотание, несколько рук потянулось к амулетам и мечам, приносящим удачу. Флоки Черный предложил расправиться с пленными – не наспех, а так, чтобы это отвлекло нас от тяжелых дум о судьбе нашего ярла. Викинги принялись обсуждать способы убийства, каждый из которых был настолько жутким, что одно только упоминание о нем пробрало бы вас до мозга костей. Но Бьярни всем напомнил: решать участь Эльдреда и его приближенных может один лишь Сигурд. Наш ярл заслужил это право, заслужил собственной пролитой кровью и истерзанной плотью. Никто из сидевших вокруг костра, даже Флоки, не посмел возразить.
Что я сотворил?! На мою руку было надето серебряное кольцо – подарок Сигурда. Ярл дарит своим людям кольца, жалует их серебром и прочими сокровищами в благодарность за мечи и жизни, отданные ему и его братству. И что же сделал я? Я заслонил своего врага крепким щитом, и теперь из ран моего господина кровь лилась, точно вода из ивового садка.
Кинетрит принесла охапку мокрых багровых тряпиц и бросила их в самый большой костер. Они зашипели, ослабив пламя, и наполнили утренний воздух запахом железа. Внизу у воды темнела ряса монаха: отец Эгфрит глядел на море, и первый свет нового дня уже тронул его лысую макушку. Я знал: мы внушаем ему отвращение, и, чтобы оставаться среди нас, он должен был обладать волей, твердой, как металл.
– Попроси его замолвить словечко о Сигурде, – сказал Пенда, показывая на Эгфрита большим пальцем. – Твоему ярлу, парень, сейчас любая помощь не помешает.
– Ты хочешь, чтобы я просил эту кунью морду молиться христианскому богу? – произнес я, преувеличив свое негодование.
Пенда пожал плечами, словно спрашивая, какой от этого может быть вред.
– Да я скорее соглашусь прожевать горсть гвоздей, – ответил я, а он, почесав свой длинный шрам, пожал плечами снова.
Сказать правду, я уже почти готов был подбежать к монаху, схватить его за тощую шею и вытрясти дюжину молитв из той дырки на его лице, что никогда не закрывалась. Может, я так бы и сделал, если бы не боялся еще пуще разгневать Одина, ведь мы и без того словно шагали по тонкому льду. Мои надежды были в руках Всеотца, как знамена, вывешенные на столбе, и, призвав на помощь другого бога, я мог навлечь на нас такой ветер, который вырвал бы столб из земли. Поэтому я решил не трогать Эгфрита с его распятым Христом и вновь принялся шептать, взывая к Одину, Великому Страннику. Я молился до тех пор, пока мое горло не пересохло, будто старый заросший сорняками колодец.