Сыны грома

Потрепанные усы олдермена дернулись, обнажив улыбку, тугую, как влагалище монашки, когда я развернулся и заспешил к трюму. Отодрав несколько слабо прибитых досок, я заглянул туда, где мы складывали наиболее ценный или хрупкий груз, затем поднял крышку сундука, отогнул покров из пахнущей жиром кожи и на миг позволил себе насладиться видом несметного богатства: серебряных монет, что лежали передо мной, хватило бы на покупку еще одного судна вроде «Змея» или «Фьорд-Элька». Но монеты были нам сейчас не нужны, и я раскрыл другой сундук. В нем, также под слоем кожи, хранилось то, за что любой викинг продал бы зубы собственной матери: серебряные кубки, серебряные цепи, браслеты и кольца, дюжина (если не больше) брошей с янтарем, изумрудами и красивыми завитками из меди, несколько золотых запястий, серебряные ожерелья и кресты (простые и с каменьями), украшенный чеканным золотом переплет какой-то давно пропавшей книги, множество слитков и осколков серебра (иные были длиною с мой указательный палец, а толщиною с большой). На всех изделиях имелись метки, которые оставили владельцы, испытывая добротность металла (а теперь сами кости этих людей помечены клювом ворона или зубами крысы). Мой взгляд привлекло к себе толстое ожерелье, похожее на отрезок крученого серебряного каната. Я, не устояв, провел по нему пальцами: оно было прохладным даже в тот теплый день и увесистым, будто якорная цепь. Носить это ожерелье было под стать ярлу, а то и самому Тору, и я отдал бы что угодно, лишь бы ощутить на своей шее его холодящую тяжесть. Однако оно сделалось бы еще тяжелее под грузом моей гордыни, ибо я не заслуживал вещей и вполовину менее прекрасных. Носить ожерелье ярла, если ты не ярл, – значит навлечь на себя гнев богов и, вероятно, приблизить свой смертный час. Поэтому я бережно отложил драгоценность в сторону, а взамен взял круглую брошь из золота и меди размером с мою ладонь и деревянный крест с рубинами на кожаной веревке.

– Смотри, Эльдред, лицедействуй, как следует! – прорычал Сигурд олдермену. Тот злобно взглянул на него, приколов брошь к плащу и повесив крест на грудь, у сердца. – Ты – английский лорд и хочешь видеть императора по делу.

Сигурд кивком указал на самый большой из франкийских кораблей; тот отделился от двух других и приближался теперь к «Змею» с правого борта. Эти три широких судна не были драконами, однако людей, заполонивших палубы, защищала броня, а в руках многие из них держали боевые луки.

Я стал у мачты рядом с воинами Эльдреда и, схватившись за рукоять меча, висевшего у бедра, сказал по-английски:

– Если хотите жить, не забывайте, что вы добрые христиане.

Великан, избежавший Асготова ножа, достал из-под рубахи деревянное распятие и положил его сверху. Двое других сделали то же. Я кивнул, надеясь, что вкупе с крестами на носах кораблей это поможет нам одурачить подданных Карла.

Один из франков сложил руки у рта и что-то прокричал нам с борта головного корабля на наречье, которое состояло на треть из английского, а на две трети из чего-то еще. Другие корабли остановились чуть поодаль: они опасались подходить к «Змею» или «Фьорд-Эльку» слишком близко, однако, если бы завязалась битва, им хватило бы нескольких взмахов весел, чтобы принять в ней участие. Человек закричал снова. Он был в железном шлеме и голубом плаще, но лица я не видел, а видел только длинные усы. Мы стали переглядываться, пожимая плечами и качая головами. Вдруг отец Эгфрит наградил меня своей куньей ухмылкой и, перекрестясь, произнес:

– Alea iacta est. Жребий брошен, Ворон.

Затем он перешел к правому борту и излил поток звуков, похожих на бессмысленный лепет младенца. Однако теперь мы знали: это латынь – язык римлян.

– Dominus vobiscum! Gloria in excelsis Deo, Dominus illuminatio mea![19]

Коротышка-монах был битком набит таким добром. Оно сыпалось из него, как помет из оленьего зада.

– Если он говорит им, что мы язычники, я глотку ему перережу, – прорычал Флоки Черный сквозь стиснутые зубы, продолжая грести.

Но Эгфрит улыбался, радостно размахивая руками. Нет, он не выдал нас. Он с наслаждением лгал франкам, будто мы рабы Белого Христа, пришедшие к ним с миром как к братьям по вере.

Выслушав Эгфрита, Голубой Плащ поднял руку, начертил ею невидимый крест и что-то ответил на своем скользком наречье. Эгфрит повернулся к Сигурду:

– Его зовут Фулькариусом, он начальник императорской береговой охраны. Говорит, что ему и его людям впору прибить ноги к палубе подобно тому, как ноги Господа нашего Иисуса были прибиты ко кресту: целый божий день они проводят в море, – Эгфрит махнул рукой туда, откуда мы пришли, – ибо супостаты-язычники непрестанно омрачают горизонт, будто черная туча. – Я мог бы побиться об заклад, что монах украдкой прожевал улыбку. – Не далее как нынче утром Фулькариус прогнал датскую ладью из реки в пролив, прежде чем эти черти успели разграбить храм Божий или убить кого-нибудь из христиан.