В тот же год я впервые был на летних пастбищах вместе с братьями Белибастами, Бернатом и Гийомом. Под конец июля месяца отары из Арка и Кубьер соединились на южных склонах горы Рабассоль. Еще издалека я и мои товарищи услышали блеяние и крики пастухов, отдававшиеся эхом в ущельях между скал, словно клекот диких птиц. Раймонд Марти и я отвечали им с радостью в сердце, взбирались на скалу, глядели в сторону юга, на Бюгараш. Мы видели, как они поднимались по долинам. Целые потоки животных — пегих, белых, рыжих, черных, с красиво загнутыми рогами, тысячи голов с темными мордами и выгнутыми носами, весь этот неумолчный топот тысяч ног, и на каждом боку каждого животного из этих огромных стад краснели метки Белибастов. Они окружили гору, взяв ее в кольцо.
Бернат Белибаст и я вскоре стали неразлучны. Он стал самым лучшим моим товарищем среди пастухов. Он оставался со мной в летниках приглядывать за сырами. Я очень доверял ему, зная, что при малейшей тревоге я могу послать его проверить, что не так, исправить, переделать, обеспечить всё нужное. Я попросил его брата Гийома заняться марранами, молодыми животными весеннего помета, с едва пробивающейся шерстью, игривыми и драчливыми. Я сказал ему со смехом, что он похож на них, такой же драчливый, но Гийома Белибаста было не так просто рассмешить, как его брата Берната. Он говорил мало, и не любил, когда ему перечили. Он никогда не позволял мне принимать решения относительно овец своего отца, хотя наши отары смешались. Конечно, я был главным пастухом Арка, но он был старше меня, и всякий раз давал мне это почувствовать. Требовалась вся расторопность Берната, чтобы избегать конфликтов.
Едва начался август, как за нами прислал Раймонд Пейре. Он хотел, чтобы я занялся проводником и посланцем добрых людей, прибывшим из Ломбардии, которому срочно нужно было увидеться со Старшим, Пейре из Акса, находившимся в то время в Сабартес. Бернат тоже решил пойти вместе со мной. На выпасе оставалось достаточно пастухов, а Гийом Белибаст вовсе не казался несчастным от того, что должен был еще и приглядывать за летниками. Я оставил ему своего молодого пату, а лабрита мы забрали с собой. В Лиму, в доме богатого горожанина Мартина Франсе, мы встретились с Гийомом Фалькетом. Это был человек маленького роста, проворный как ртуть, с круглыми глазами и острой треугольной бородкой. Он напоминал лесного фавна. Смешливого и добродетельного фавна.
— На службе у добрых людей я готов обойти весь мир! — восклицал он. — Только в Италии мне пришлось побывать пять или шесть раз. Не говоря уж обо всех наших сенешальствах, где я знаю каждый камешек — Тулузэ, Лаурагэ, Альбижуа. Но в графстве Фуа и в ваших горах Сабартес я заблужусь, как ребенок.
Дом четы Франсе в Лиму был огромным и роскошным. Моя нога никогда в жизни не ступала в такой красивый дом, благородный дом купца и банкира. Мартин хранил у себя большую часть запасов Церкви. Всего, что добрые верующие завещали и давали добрым людям, чтобы помочь им выжить. Особенно шерсть. Такие люди, как мы, давали что могли. Красивые мотки шерсти, каждую весну, с каждой стрижки. Супруга Мартина Франсе, На Монтолива, пряла всю эту шерсть вместе с другими верующими женщинами из Лиму. Она объясняла мне всё это, весело смеясь, подняв ко мне красивое, тонкое и ухоженное лицо. Я никогда не видел женщину такого возраста — думаю, ей было столько же лет, сколько и моей матери — со столь гладким лицом, красиво очерченным ртом и глазами. Ее черные волосы были причудливо уложены и украшены богатой, роскошно расшитой вуалью.
— Из всей этой шерстяной пряжи мы делаем красивые саржевые отрезы, — добавила она. — И тогда добрые люди могут делать из них себе теплую одежду на зиму. Остатки мы продаем, и эти средства используем для их нужд.
Она улыбнулась. Меня внезапно охватило желание легонько, кончиком пальца, дотронуться до этой излучающей сладость кожи, этих красиво сияющих волос, шелковой вуали, роскошно расшитой ткани корсажа.