Сыщик Путилин

— Salve, o, Santissima…[15] — разом грянули иезуиты, но в эту секунду громовой голос перекрыл голоса певших.

— Стойте! Ни с места, проклятые злодеи!

Быстрее молнии из-за колонны выскочил Путилин и одним прыжком очутился около осужденного.

— Вы спасены, бедный граф! Мужайтесь!

Крик ужаса огласил своды инквизиционного логовища иезуитов. Они отшатнулись, замерли, застыли. Подсвечники со звоном выпали из рук палачей. Лица… нет, это были не лица, а маски, искаженные невероятным ужасом. Путилин быстро разрезал веревки на руках и ногах несчастного. Граф чуть не рухнул на ледяные каменные плиты, теряя сознание от переполнивших его эмоций.

— Ну-с, святые отцы, что вы на это скажете?

Оцепенение, охватившее иезуитов, еще не прошло. Они стояли на месте словно живые статуи. Путилин выхватил два револьвера и направил их на обезумевших от страха тайных палачей святого ордена.

— Итак, во славу Божью вы хотели замарать себя новой кровью невинного мученика? Браво, негодяи, это недурно!..

Первым пришел в себя его эминенция.

— Кто вы? Как вы сюда попали?.. — пролепетал он дрожащим голосом.

— Кто я? Я — Путилин, если вы о таком слышали.

— А-а-ах! — прокатилось среди монахов.

— А попал я сюда вместе с вами, участвуя в вашей процессии.

— К… как?!

— Так. Я ведь не только Путилин, но и отец Бенедикт! — злобно расхохотался великий сыщик.

— Негодяй… предатель!.. — раздались яростные восклицания монахов.

— Вы ошибаетесь. Отец Бенедикт и не подозревает о моем существовании. Он благополучно беседует с графом Сигизмундом Ржевусским.

Спасенный молодой человек в это время почти с религиозным трепетом целовал руки своему неожиданному спасителю.

— Что вы? Что вы? — отшатнулся Путилин.

— Вы спасли меня от смерти. Но от какой? Я ничего так и не смог понять.

— Вы… вы ошибаетесь, граф! — вдруг ласково обратился его эминенция к графу. — Все это была лишь шутка, святая ложь, целью которой было запугать вас… Мы и в мыслях не имели убивать вас… Вас решили наказать за многочисленные дерзости, которые вы отпускали в адрес духовных лиц.

— Шутка? Вы говорите — шутка?! Ха-ха-ха! Хороша шутка! Я сейчас покажу, что же это за шутка. Не угодно ли вам самому поцеловать Бронзовую Деву? — с наигранной любезностью проговорил великий русский сыщик.

— Зачем… к чему… — побледнел главный иезуит, невольно отшатнувшись от статуи. — Не смейте трогать! — вдруг закричал его эминенция, бросаясь к своему противнику.

— Ни с места! Или, даю вам слово, я всажу в вас пулю! — не допускавшим сомнений голосом заявил Путилин.

Он ткнул факелом в бронзовые губы статуи, и в ту же секунду произошло нечто страшное. Руки Бронзовой Девы стали расходиться в стороны, и из них стали медленно выдвигаться блестящие обоюдоострые клинки. Но не только блестящая сталь появилась из рук святой Девы. И уста ее, и глаза, и шея — казалось, вся она исторгала сверкающий смертоносный металл. Объятия ее наконец полностью раскрылись, словно готовые принять несчастную жертву, и затем стремительно сомкнулись.

— Великий Боже! — зашатавшись, схватился за голову молодой граф.

— Вот какой поцелуй готовили вам ваши палачи! В ту секунду, когда вы коснулись бы уст Бронзовой Девы, вы попали бы в эти чудовищные смертоносные объятия. В ваши глаза, рот, грудь, руки вонзились бы эти острые клинки, и вы медленно, в ужасных мучениях испустили бы дух.

Под угрозой имевшегося при нем оружия Путилин выбрался со спасенным графом из мрачного логовища иезуитов. Проведенное несколько позднее негласное секретное расследование уже не обнаружило в ужасном подземелье статуи Бронзовой Девы. Очевидно, ее немедленно куда-нибудь убрали или совсем уничтожили.

Преступление в иверской часовне

Ночные паломники

Шел двенадцатый час ночи. Москва, жившая в то время несравненно более тихой, мирной буколической жизнью, чем теперь, уже погружалась в первый сон. Тем более странным и непонятным могло показаться человеку, незнакомому с Первопрестольной, то обстоятельство, что в этот поздний час на тротуарах кое-где виднелись фигуры людей, спешно идущих в одном направлении — очевидно, в одно и то же место.

Эти припозднившиеся пешеходы, составляя порой небольшие группы, выплывали из сумрака ночи с Моховой улицы, с Тверской, с Театральной площади. Внимательно вглядываясь в фигуры спешивших куда-то людей, можно было немало подивиться разношерстности этой толпы. Рядом с дряхлой, ветхой старушкой, одетой почти в рубище, шел господин в блестящем цилиндре; там — бок о бок с бедно одетой девушкой в продранном жакетике и стоптанных башмаках выступала-плыла утиной походкой тучная, упитанная купчиха из Замоскворечья или с Таганки с чудовищно огромными бриллиантами в ушах; рядом с нищим калекой виднелся в поношенной шинели отставной военный. Какая поразительная смесь одеяний и лиц! Только огромный город-столица мог умудриться составить такой причудливый и прихотливый калейдоскоп.