Сыск во время чумы

Музыки он не любил. Сказывали, и сама государыня к ней равнодушна, слушает ради приличия, но просит, чтобы ей подавали знак – в каким местах хлопать в ладоши. Музыка ему ничего не говорила, ни душе, ни разуму, – да и практической надобности он в ней не видел, потому что не танцевал. Танцмейстер, которого ему нанимали в детстве, был горазд только деньги получать, а результата не вышло. Даже выступать в чинном менуэте, что всякому под силу, Архаров не выучился. Что же касается песен – так наилучшим, что создало человечество по этой части, он полагал сборник коллежского советника господина Теплова «Между делом безделье», с которым его познакомили приятели в пору ранней юности – году примерно в пятьдесят девятом. Тогда он даже пытался подпевать в застолье. К словам песен прилагались тона на три голоса – для певца и тех, кто ему аккомпанирует. Архаров видел нотные записи, смысла в них нге нашел, никого спрашивать не стал из самолюбия, а Левушки, которому хватило бы терпения ненавязчиво объяснить другу эти закорючки, в полку еще не было.

Вообще Левушкины музыкальные восторги были Архарову непонятны. За неимением собственного мнения он бездумно доверял младшему товарищу – коли Левушка восклицает «брильянт!» и «адмирабль!», стало, так оно и есть. А для него самого «адмирабль» – то, что господин Теплов поднялся по служебной лестнице до звания тайного советника и сенатора Российского государства. При таких чинах отчего ж не быть на досуге еще и искусным дилетантом?

Архаров ни черта не разумел в музыке. Но он видел Терезу за клавикордами. Не слышал, а видел, хотя была в гостиной тьма кромешная.

Незримое лицо француженки – отрешенное, зачарованное, нарисованное острыми ударами иголочек о стекло, которое память изобразила перед глазами, окрасив странноватым ощущением единства тела и музыки, – в единый миг больше сказало ему о музыке и о самой француженке, чем самый опытный и просвещенный знаток. Он понял, что эти сочетания звуков можно любить до самозабвения. И это понимание его несколько озадачило – он не видел причины, по которой одни аккорды были бы лучше других.

Лица (как выяснилось, даже незримые) не лгали ему никогда – и он понял, что гувернантка Тереза Виллье ежели и знала про шайку мародеров, свившую под покровительством Жана-Луи Клавароша гнездышко в графском особняке, то не придавала сему соседству решительно никакого значения. Ей просто было не до того…

Странно ему сделалось тогда – он ощутил жалость к существу, живущему по каким-то непонятным и, скорее всего, неправильным законам… кажется, он так тогда и подумал – какая жалость, вот ведь бедная дурочка… потому ее мужики и не тронули, что дурочка, убогих на Руси не обижают, грех…

А может, и вовсе ничего не подумал, просто стоял в темноте, не всегда же думать, можно иной раз и отдохнуть.

Во всяком случае, это было несуразно – жить музыкой. Нелепица, околесица. Музыка – светское искусство для девицы на выданье. Или же баловство, как для Левушки. А ремесло она – для придворных музыкантов, которые служат и жалование получают. Зачем-то надобно, чтобы при дворе была музыка – ну и Бог с ними, пусть кормятся…

Вдруг Архаров обнаружил, что сжимает шпажный эфес.

Он так и не сунул клинок обратно в ножны. Это следовало сделать немедленно, стоять с обнаженным оружием, когда нет боя, – дурачество… Да и вообще слушать музыку, когда в особняке еще из всех закоулков выковыривают мародеров – нелепо, несуразно!

Но он хотел понять – как возможно на краю гибели, знать ничего не желая про опасность, вызванивать острыми пальчиками танец белой лошадки в манеже слоновой кости. И впрямь безумие. Или же – иные законы жизни, которые ему неведомы. Впрочем, сказывают, и у безумия есть свои законы.

И все же – как возможно отдаваться хрустальным звукам, когда единственного человека, который в чумном городе мог о тебе заботиться, уводят на расстрел? Каким же всеобъемлющим должно быть безумие?..

Архаров вдруг возмутился всей душой – он-то увидел внутренним взором лицо Клавароша, а девке за клавикордами оно не явилось с немым упреком! И чем француженка со всей своей музыкой лучше зазорной девки, промышляющей по кабацким задворкам? Та хоть честно сама себя зовет кратким и емким словом!

Он шагнул было к француженке – но она опять вознесла руки над клавишами, опять его ошарашила полная тишина.

И тут он понял – она просто уже не числит себя среди живых. Поэтому ей безразлично, где сейчас Клаварош и кто стоит у дверей гостиной с обнаженной шпагой. Это не безумие, это добровольное принятие смерти в душу. Что и неудивительно – если несколько месяцев прожить в одиночестве, безвыходно, наедине со своей скорбью, и устать от ожидания визита чумы.

Такое возможно, когда отчетливо сознаешь, что ты никому в сем мире не нужен.

Архаров много бы до чего додумался, но привели в чувство выстрелы.