Ну, как я уже сказал, дошло до того, что стало ему невмоготу, и решил он ехать в Вашингтон, явиться к президенту Соединенных Штатов и рассказать ему все как есть, без утайки, а затем вынуть письмо, положить его перед всем правительством и сказать: «Вот оно перед вами, делайте со мною, что хотите; хотя, видит бог, я невинный человек и не заслужил всей кары закона, и оставлю после себя семью, которой придется умереть от голода, а она тут совсем непричастна. Это истинная правда, в чем готов присягу принять».
Сказано – сделано. Проплыл он самую малость на пароходе, проехал немного в дилижансе, а всю остальную часть пути проделал верхом, и в три недели добрался до Вашингтона. Видел пропасть земель, пропасть деревень и четыре города. В отсутствии пробыл почти восемь недель, а когда вернулся, то стал спесивее всех в деревне. Путешествие сделало его самым великим человеком в округе, ни о ком столько не толковали; люди приезжали за тридцать миль, даже из-за Иллинойских болот, чтобы только поглазеть на него: стоят перед ним и дивятся, а он-то разливается. Не было еще видано ничего подобного.
Ну, а теперь не было никакой возможности решить, кто же самый великий путешественник: одни говорили Нат, другие – Том. Все соглашались, что Нат больше проехал по долготе, но признавали, что Том перещеголял его по части широты и климатов. Значит, здесь ни за кем перевеса не было; и вот они расписывали свои опасные приключения, чтоб
А приключение Ната было не хуже, – и, доложу я вам,
Прискакал он в Вашингтон, поставил коня, явился с письмом в дом президента, и узнает здесь, что президент в Капитолии и сейчас отправится в Филадельфию, так если он хочет застать его, то не терял бы ни минуты. Нат еле на ногах устоял, так это его огорошило. Лошадь его осталась в гостинице, и он не знал, что делать. Но в ту самую минуту едет негр-извозчик с ветхой полуразвалившейся каретой. Нат кидается к нему и кричит:
– Полдоллара, если доставишь в Капитолий в полчаса, и четверть доллара прибавки, если доставишь в двадцать минут!
– Идет! – говорит негр.
Нат влез в карету, захлопнул дверцу, – и пошли они трястись да подскакивать по самой скверной дороге, какую только можно себе представить, и с таким грохотом, что ужас. Нат просунул руки в поручни и повис на них, ни жив ни мертв; только вдруг карета наткнулась на камень, подпрыгнула кверху, а дно-то у ней и выпади, а как выпало дно, то ноги Ната очутились на земле, и видит он, что гибель ему грозит неминуемая, если он не будет поспевать за каретой. Испугался он до смерти, однако уж изо всех сил держался за поручни и ногами перебирал, так что просто летел. Он просил извозчика остановиться, и прохожие тоже кричали, так как видели, что под каретой бегут чьи-то ноги, а в карете – видно в окно – болтаются чьи-то голова и плечи, и понимали, что ему грозит страшная опасность, но чем громче они кричали, тем громче орал и вопил негр, и нахлестывал лошадей, и повторял: «Не бойтесь, обещал вовремя доставить, и доставлю!» Он, видите ли, думал, что все они его торопят, а разобрать, что они кричат, не мог из-за грохота, который поднимал своей каретой. И вот они мчались себе дальше, и все холодели и каменели, глядя на них; и когда, наконец, они прикатили в Капитолию, то оказалось, что эта поездка была самая быстрая из всех, какие когда-нибудь случались; все говорили. Лошади грохнулись наземь, и Нат свалился тут же, а когда его вытащили, то оказалось, что он весь в пыли и в лохмотьях, и босой; зато поспел вовремя, и в самое время, и поймал президента, и отдал ему письмо, и все уладилось, и президент тут же простил его, а Нат прибавил негру две четверти доллара вместо одной, так как понимал, что если бы он не поехал в карете, то ни за что бы не поспел вовремя, – и думать нечего.