Сыскные подвиги Тома Сойера. Том Сойер за границей (сборник)

Тут шериф арестовал и Брэса Дунлапа, и всю его шайку, а через месяц их судили и заключили в тюрьму. Прихожане снова начали толпиться в маленькой старой церкви дяди Сайльса, и были всегда ласковы и добры к его семье, не зная, как доказать свою любовь и преданность. А дядя Сайльс ревностно исполнял церковную службу, и его проповеди были так величественны, туманны и запутанны, что после них все чувствовали какое-то помрачение и с трудом находили дорогу к себе домой. Но прихожане слушали его с благоговением и, хотя ровно ничего не понимали из его проповедей, однако находили их верхом совершенства и плакали, слушая его, от любви и жалости. Благодаря этой любви и возвратившемуся уважению прихожан, ум старика прояснился – он стал крепок и духом, и телом. Тетя Салли и Бенни были веселы и счастливы, как птицы, и ничем нельзя выразить ту любовь и благодарность, которую они высказывали Тому, а также и мне, хоть я не сделал для них ничего. А когда были получены две тысячи долларов, Том дал мне половину, но и не подумал никому рассказывать об этом, чему я вовсе не удивился, зная его.

Том Сойер за границей

Глава I

Том Сойер жаждет новых подвигов. – Его соперничество с Парсонсом. – Приключение Парсонса. – Проект крестового похода.

Вы думаете, Том Сойер угомонился после всех этих приключений? Я разумею приключения на реке, когда мы освобождали негра Джима и Тома подстрелили в ногу. Как бы не так! Они только пуще раззадорили его. Вот и все, что из них вышло. Изволите видеть, когда мы трое вернулись по реке из дальнего странствия, можно сказать, со славой, и деревня встретила нас с факелами и речами, и все кричали ура, и галдели, а иные и напились, то стали мы, значит, героями, а Тому Сойеру того и надо было всегда.

Сначала-то он был доволен. Все дивились ему, и он, задравши нос, расхаживал по поселку, точно его владелец. Иные называли его Том Сойер Путешественник, и тут-то он надувался, как индейский петух. Он, видите ли, заносился передо мной и Джимом, потому что мы плыли вниз по реке на плоту и только обратно на пароходе, а он ехал на пароходе в оба конца. Ребята и мне с Джимом порядком завидовали, а перед Томом прямо-таки носом в грязь шлепались.

Ну, не знаю; может, он и угомонился бы, если бы не старый Нат Парсонс, что у нас почтмейстером, такой долговязий и тощий, добродушный и простоватый, и лысый от старости, и самая боязливая скотина, какую я когда-нибудь знал. Целых тридцать лет он был единственный человек в поселке, который имел репутацию, – то есть… я хочу сказать, репутацию путешественника, – и, понятно, смерть гордился ею, и было известно, что за тридцать лет он рассказал о своем путешествии миллион раз с лишним, всякий раз с радостью; и вот является мальчишка, которому еще пятнадцати лет не исполнилось, и заставляет всех ахать и охать над его путешествиями; разумеется, бедному старикашке это было острый нож. Он просто из себя выходил, слушая, как Том рассказывает, а публика то и дело: «Вы подумайте!», «Да неужто?», «Боже милостивый!» и прочее тому подобное; а отстать не мог, все равно как муха, попавшая задней лапкой в патоку. И только, бывало, Том кончит рассказ, старикашка давай выкладывать свои старые похождения и расписывать их как можно занятнее; только уж полиняли они здорово, и выходило неважно, – жалость одна. А там снова Том примется рассказывать, а там опять старикашка, и пойдут, и пойдут, час или больше стараются, кто кого загоняет.

А путешествие Парсонса, видите ли, вот как произошло. Когда его назначили почтмейстером и был он еще совсем новичок в том деле, приходит однажды письмо к какому-то лицу, которое ему было неизвестно, да и в поселке такого не оказалось. Ну, вот и не знает он, что тут делать и как тут быть, а письмо лежит себе да полеживает, неделю за неделей, так что под конец он уж и видеть его не мог без дрожи. Письмо же было неоплаченное, и это тоже его изводило. Взыскать десять центов было не с кого, а он думал, что правительство спросит с него, и чего доброго, даже выгонит его со службы за то, что не сумел взыскать. Ну, под конец стало ему невмочь. Сна лишился, от еды отбило, похудел, как тень, однако ни у кого не спрашивал совета – боялся, что тот человек, у которого он спросит, возьмет да и донесет правительству о письме. Он спрятал письмо под полом, но и это не помогало: случится, бывало, кому-нибудь стать на то место, его уже в пот бросает, подозрения мутят, и вот он дождется ночи, когда в деревне стихнет и стемнеет, прокрадется в контору, выроет письмо и запрячет где-нибудь в другом месте. Понятно, что люди стали чураться его, и головами покачивать и перешептываться, так как решили по его виду и поступкам, что он кого-нибудь зарезал или сделал неведомо что; и будь он чужестранцем, его бы, наверное, линчевали.