Сыскные подвиги Тома Соуэра в передаче Гекка Финна

Мы воротились домой в завтраку, раздосадованные и упав духом. Никогда еще не приходилось мне так горевать до сих пор ни об одном покойнике!

VIII

Не весело было у нас за завтраком. Тетя Салли как-то осунулась, казалась измученной, даже не унимала детей, которые очень возились и шумели, а она как будто и не замечала этого, что было вовсе не в ее привычках; нам с Томом было о чем подумать и без разговоров; Бенни видимо не выспалась и, когда поднимала голову, чтобы взглянуть украдкою на отца, я подмечал у нее слезинки на глазах. Сам старик сидел перед своею непочатою тарелкою, и кушанье на ней стыло, а он и не замечал, что оно ему подано; он все думал и думал о чем-то, не говоря ни слова и не проглатывая ни куска.

В то время, как у нас стояла мертвая тишина, тот негр высунул опять из дверей свою голову, говоря, что масса Брэс очень беспокоится о массе Юпитере, которого нет до сих пор… И если бы массе Силасу было угодно…

Он смотрел на дядю Силаса при этой речи, но не договорил: слова так и замерли у него на языке, потому что дядя Силас поднялся, шатаясь, уперся одною рукою о стол, а другою раза два потер себе грудь, точно задыхаясь. Наконец, все не сводя глаз с негра, он прошептал с великим трудом:

— Что же он… он думает… Что он воображает такое?.. Скажи ему… скажи…

Он упал опять в изнеможении в свое кресло и произнес чуть слышно:

— Уходи… уходи…

Перепуганный негр исчез, а мы все почувствовали… Собственно не знаю, что это было за чувство, только очень тяжелое; наш старик едва переводил дух, глаза у него закатились; казалось, что он умирает. Мы не смели пошевельнуться, но Бенни встала тихонько, подошла к нему вся в слезах, прижала к себе его седую голову и стала ее поглаживать и ласкать, а нам сделала знак уходить. Мы повиновались и выбрались вон осторожно, словно тут был покойник.

Мы с Томом отправились в лес, очень грустные, и рассуждали о том, как все не походило теперь на то, что было здесь прошлым летом, когда мы тоже гостили у дяди Силаса. Так было все мирно, тихо и благополучно; дядя Силас пользовался общим уважением, был такой веселый, простодушный, недалекий, но добренький… А теперь, посмотрите на него! Если он еще не совсем помешался, то очень близок к тому. Мы это видели хорошо.

День был чудный, ясный, солнечный, и чем далее поднимались мы по холму, идя к лугам, тем красивее и красивее становились деревья и цветы, и тем страннее и как бы греховнее казались нам всякие смуты в подобном мире! Вдруг, я так и обмер, схватил Тома за руку, а сердце во мне и все мои печенки и легкие и что там еще во мне есть, так и упало.

— Вот она! — сказал я. — Мы отпрянули назад, за кусты, все дрожа, а Том шепнул мне:

— Шш… Не шуми.

Она сидела, задумавшись, на большом пне в конце лужайки. Я хотел увести Тома прочь, но он не соглашался, а я без него не мог тронуться с места. Он говорил, что нам может не представиться другого случая видеть тень, и он хотел насмотреться вдоволь на эту, хотя бы пришлось умереть. Ну, стал смотреть и я, хотя от этого едва чувств не лишился. А Тому не терпелось, он все болтал, шепотом, разумеется.

— Бедняга Джэк, — говорил он, — все-то на себя напялил, как и намеревался. Мы не были уверены насчет его волос, так вот, посмотри, они у него уже не длинные, а подстрижены коротко, как он и хотел. Гекк, я не видывал ничего натуральнее этой тени!

— И я тоже, — сказал я. — Я узнал бы его, где хочешь.

— Я тоже скажу. Призрак, а смотрит таким крепким, неподельным… Ну, совсем Джэк, каким он был перед смертью.

Мы продолжали смотреть. Вдруг Том говорит:

— Однако, Гекк, странная вещь. Тени как будто и не полагается бродить днем.

— Верно, Том. Я никогда не слыхивал, чтобы это делалось.

— То-то и есть; они выходят только по ночам, да и то лишь после полуночи. Тут что-нибудь да не ладно, припомни мои слова! Не может быть, чтобы только этой тени дали право разгуливать днем. Между тем, чего ее натуральнее! Но, знаешь, Джэк хотел притвориться глухонемым для того, чтобы соседи не узнали его по голосу. Как думаешь, представится он таким, если мы к нему обратимся?

— Господь с тобою, Том! Что ты говоришь! Если ты окликнешь его, я умру тут на месте!

— Ну, не бойся, не стану окликать… Однако, смотри, Гекк, он чешет себе в голове… Видишь?

— Вижу… Что же из этого?

— Как, что! Какой смысл ему почесываться? Разве может у него тут зудить? Голова у теней из тумана или чего-нибудь в этом роде; стало быть, какой же в ней зуд? Туман не может зудеть; всякий дурак это знает.

— Хорошо, но если нет зуда и не может быть, то чего же он чешется?.. Может быть, привычка? Как ты полагаешь?

— Нет, сэр, я этого не полагаю. Вообще, эта тень ведет себя совершенно не так, как принято… Я начинаю думать, что тут какая-то фальшь… Я в этом даже уверен, как в том, что я здесь сижу… Потому что, если бы она… Гекк!

— Что еще там?

— Сквозь нее нельзя видеть кустарника!

— Еще бы, Том! Она непрозрачна, словно какая-нибудь корова. И я тоже начинаю думать…

— Смотри, смотри, Гекк! Табак жует… Тени никогда не жуют. Им нечем жевать. Гекк!

— Что? Я слушаю.