Т-34. Выход с боем

Терцеву припомнился допрос в особом отделе. Сразу после того, как он выбрался из плена к своим в августе 1944-го. Тогда особисты его с тамбовским восстанием действительно чуть не зацепили, что называется, не в бровь, а в глаз. Будучи старше Витяя, он на самом деле прекрасно помнил, как массово поднимались в начале двадцатых годов по деревням мужики, доставая припрятанные винтовки и обрезы. Не составила исключение и его родня. Потом при подавлении крестьянского восстания целые села расстреливали химическими боеприпасами…

Вполголоса, без свидетелей, но уже тогда между собой они могли тихонько перекинуться парой фраз на подобные темы. Не верилось, что когда-нибудь можно будет об этом заговорить открыто. И оттого на душе постоянно оставался неприятный, мутный осадок. Они его всегда чувствовали. Так остро чувствует правду и ложь только тот, кто рисковал собой под огнем. И, уцелев, мучается внутренне потом от того, что в мирное время вновь оказался замурован в целый пласт запретных тем. Впрочем, все это никоим образом не перечеркивало того, что сделали на войне они. В этом тоже была истинная правда. И в этом была подлинная трагедия одновременно…

Однако сейчас Витяй несколькими короткими фразами на известных ему немногих примерах из жизни людей, чьи могилы были перед ними, и их близких сформулировал одну очень важную мысль. Она заключалась в следующем – что бы ни случилось, нужно оставаться верным тому, что именно ты лично считаешь правдой. Вне зависимости от того, какого мнения придерживаются все остальные вокруг. Даже если эти остальные – подавляющее большинство. Условие здесь только одно: оставаться человеком. При соблюдении этого условия такая позиция всегда достойна безоговорочного уважения. Потому что в конечном итоге за все происходящее вокруг ответственна не толпа, не безликая масса, а именно ты. Именно ты рождаешься, живешь, любишь, идешь в бой, умираешь. Каждый раз делаешь свой собственный выбор. Даже если кажется, что выбора нет или от него ничего не зависит.

Терцеву вспомнился пулеметчик Епифанов. Он тоже им почти в отцы годился. Переосмысливая его фразу о том, что каждый должен делать то, что должен, очень серьезно заметил Коломейцеву:

– Прожить до конца жизнь в обстоятельствах, которые ты не выбираешь. И выбрать остаться человеком.

– Да, – коротко подтвердил Витяй.

Фронтовики встретились глазами. Они имели полное право судить о таких вещах…

По дороге обратно долго не было сказано больше ни единого слова. Только когда проходили мимо неоштукатуренных стен гатчинского Покровского собора, тоже носивших на себе отметины войны, Витяй произнес, кивая в сторону обветшалых, но до сих пор взмывающих в вышину куполов:

– Думаю когда-нибудь зайти. Вдруг приведется.

– На склад? – удивился Ветлугин.

Собор закрыли еще перед войной, в 1939 году. Сейчас в нем располагались склады «Гатчинторга».

– Нет, в храм, – тихо проговорил Коломейцев.

И, обведя товарищей взглядом, улыбнулся очень светло и чуть отстраненно. Они все втроем внимательно посмотрели друг на друга. Терцев с Ветлугиным переглянулись, понимающе кивнули, и по их губам заскользили такие же светлые улыбки.

Вдалеке, со стороны железной дороги, раздался протяжный паровозный гудок. Пора было спешить на поезд. Они крепко обнялись на прощание, стоя на перроне. Поставив чемоданчики на пол, Терцев и Ветлугин долго махали Коломейцеву руками сквозь стекло из отходившего вагона.