Т.Н.

Тем более, что Банан уже начинал жалеть о том, что начал вторую волну общения с Т.Н. Которая, после его сожительства с Джонсон и её шумной свитой, стала теперь казаться ему ещё более примитивной. И нередко, общаясь с Т.Н. и спотыкаясь о недопонимание элементарных для него уже вещей, всё чаще готов был буквально провалиться сквозь землю.

И был безумно рад, что Вовочка наконец-то предоставил ему такую возможность. Наконец-то оказавшись в каюте – на уровне ватерлинии.

Но как только он вышел в море и оказался один на один в тесной «каюте» со своими внутренними проблемами, настойчиво требующими от него пересмотра всего его поведения и их немедленного разрешения, у него тут же начало «срывать крышу».

Чтобы этого избежать. Ведь само осознание того, что ты(!) и вдруг поступал глупо, да ещё и сам же оказываешься виноват в своих проблемах, настолько унижает твоё эго, твой рептильный ум, что ему гораздо легче заставить своё тело покончить с собой, чем начать видеть и признавать свои же ошибки. Изменяться и… потерять свою власть над телом. Шагнув в поведении под контроль Разума.

«Нет, нельзя упускать такой случай, – думал Банан, агитируя и Лёшу стать соучастником этого преступления. – Утонуть, затеряться в море – это гораздо романтичней, чем отравлять себе последние минуты представлениями о том, как тебя будут вынимать из петли. Эти глупые похороны, ещё с детства постоянно вызывавшие у меня рвотную реакцию смеха! Заставляя в недоумении оборачиваться молчаливых участников похоронных процессий, когда я в них участвовал или просто наблюдал со стороны. Начиная размышлять о том, как и меня с ритуальной поспешностью собаки, рефлекторно закапывающей свои экскременты, похоронят и побегут дальше, принюхиваясь и присматриваясь». Нет уж, по сюжету положительно рекомендовалось: «Набить карманы серебром, что б, растолстев, с разбегу выпрыгнуть в открытое окно!» Океана. Из форточки которого насквозь бил в лицо арктический сквозняк.

Но тут, когда Банан уже стоял на открытой палубе, ожидая пока все наконец-то надышатся воздухом и зайдут во внутрь, предоставив ему полную свободу действий, на палубе появилась одна из пассажирок. Та самая, что заприметила его ещё на отходе судна. И чуть подышав в одиночестве, подошла к нему и стала рассказывать ему историю своей никчемной жизни. И те житейские обстоятельства, которые заставили её заняться этим довольно-таки не женским бизнесом по покупке и продаже машин. Рано умерший муж, взрослая дочь, поступившая в институт в Петербурге, обучение и проживание которой нужно как-то оплачивать… И прочая ересь, до которой ему в этот судьбоносный момент совершенно не было дела. И повсюду преследовала его по палубе со своей исповедью. Когда он всем своим неопределенным поведением неумело давал ей понять, что ему сейчас явно не до неё.

Пока он не начал бессознательно включаться в её диалог, вынужденно сочувствовать ей и прочее. До тех пор, пока она совершенно не замерзла и не пригласила его к себе в каюту:

– На горячий чай с пирожками. Которые я испекла собственными руками!

У него тоже уже горели от холода и нос и уши. «Да и вода, небось, ледяная», – подумал Банан, поёжившись. И охотно пошел за ней, на ходу так и играя в ёжика. Пока не обдал себя ушатом коридорной теплоты.

«Треплоты. Трепло и тряпка!» – упрекал он себя.

Таким образом Банан из воздушных замков Королевы был отброшен в эмпирию Кухарки с её пирожковой опекой. Что дарит покой и ласку истерзанной душе художника. Этот милый сердцу приют…

Этот постоялый двор.

В тот момент ему было всё равно, кто явится к нему объектом для нападения его любви. Её низкопробковое положение? Видавшие виды одежды? Голодный, усталый от разочарований взгляд, выпавший в осадок тонкой грусти? Напротив, всё это лишь вспахивало векторное поле активности её любви к нему, подающему надежду погасить в ней все эти сигнальные лампочки. И протягивало ему пульт управления ею. Воистину, бедному (самомнением) легче войти в царствие божие («бог есть любовь»), но одинаково тяжело удержаться в нём (от само возвеличивания и, как следствие, падения на мостовую реальности).

Те плоты, благодаря которым он всё ещё удерживался на плаву, держались, во-вторых, на том Соере, где остался б недоразвитым его литературнутый гений, на котором до встречи с Джонсон он размещал военную базу своего интеллекта. И карьера которого оканчивалась бы словами: «В моей смерти прошу…»? «Но это было бы чудо как красиво!» – вздыхал в его голове Сценарист, которого подкупал высокий трагизм молодящейся старухи Ситуэйшен. Но высокий смуглый Трагизм был скуп и мелочен, поэтому ему не удалось договориться с Режиссером. И его вариант сценария был забракован.

Но скупой платит дважды. А тупой – трижды! Чуть позже он пришел ещё раз, показывая пару бриллиантовых слёз Джонсон, узнавшей о смерти главного героя. И хапуга-бюрократ Режиссер уже потянул было свои фосфоресцирующие в сумерках вечера пальцы в сияние жалости…

Но тут подлетел Ангел и надавал ему по рукам боевым молотом викинга, просто спросив: «Лёша, зачем ты себя так мучаешь?»