Та, далекая весна

— Яшка Захаркин это…

Мать сидела над грудой ученических тетрадей и, не отрываясь от дела, негромко произнесла:

— Я поняла это. Яшка из села исчез. Как узнал, что ты поправляешься, так и исчез.

— Испугался? — оживился Иван. — Значит, не мне его, а ему меня бояться надо?

— Не тебя он боится, — продолжая просматривать тетради, ответила Мария Федоровна, — боится, что отвечать придется, если ты про него скажешь…

— И скажу…

На этот раз мать оторвалась от работы и как-то виновато посмотрела на сына:

— Не надо, Иванушка. Тогда нам придется уезжать отсюда. Сделать ты ему ничего не сделаешь, а новых бед не минуешь. До волости далеко, а здесь хозяева Захаркины да Парамоновы. Я не хотела тебе говорить… Третьего дня меня Макей Парамонов встретил. Сочувствовал даже, а потом между словами предупредил: «Иван ваш сам виноват. Язык на привязи надо держать. И против людей нельзя идти. Сейчас обошлось, а другой раз… Не дай бог другого раза… Опять же, говорит, Тихона Бакина он подвел под Чека. Хорошо, что вернулся Тихон»…

— Тихон вернулся? — обрадовался Иван.

Каким бы там ни был председатель, все же Ивана тяготил и арест Тихона, и слезливые глаза Прасковьи.

— Вернулся. Опять председателем сидит. Не надо, Иванушка, с ними связываться, — просяще произнесла мать.

— А как же? — заволновался Иван. — Ведь Тихон не Советская, а кулацкая власть…

— У них сила. Все они друг за друга, а ты один. Нечего тебе с ними связываться! — на этот раз резко прервала сына Мария Федоровна и мягче добавила: — Справедливым быть надо, бороться за правду надо, но нельзя браться за непосильное.

Нет, с этим согласиться Иван не мог. Простить Яшке, смолчать он не хотел. Не хотел признать, что вся сила у Захаркиных и Парамоновых. Да и он не один — друзей в селе у него достаточно. И не такие уж они мальчишки, у каждого из них хватает своих обид против кулаков. Тот же Федя целое лето отрабатывал на поле у Зайкова за лошадь, на которой весной Федотовы вспахали свой надел. А Степан Кальнов у Захаркина и лето, и зиму за скотиной ходит. Яшка до полуночи с гармошкой по посиделкам шатается, потом дрыхнет до полудня, а Степан чуть свет уже у них во дворе со всеми делами управляется.

Нет, на этот раз Иван не мог безоговорочно принять совет матери. Какая-то по-новому твердая уверенность в своей правоте укрепилась в нем и требовала действия, не позволяла примириться с явной несправедливостью. Советская власть дала всем поровну, почему же и сейчас те, кто при царе беды не знал, имеют больше других и хозяйничают в селе.

Как только накопилось сил настолько, что Иван мог ходить без особого труда, он добрался до сельского Совета.

Тихон Бакин встретил его неприветливо:

— Чего заявился?

— А что? Не нужен?

— Кому ты нужен? Ты здесь сидел бумажки писать, а не свару в селе заведить!

— Писать бумажки да кулаков и бандитов привечать? Так?

— Каких таких кулаков? Нет у нас в селе кулаков — все хлеборобы-труженики, — вскинулся на него Тихон и вдруг увидел перед собой не того мальца, что приспособил себе в писаря, а другого, почти взрослого парня, упершегося в него требовательным, ничего хорошего не обещающим взглядом, и это заставило председателя круто сменить тон: — Чего ты, Иван, шумишь по-пустому? Миром надо жить, друг за дружку держаться. Мужики на тебя в обиде. Не могу я тебя при Совете держать. Не могу и не могу.

— Макей или Петр Захаркин не велели? — усмехнулся Иван, глядя в глаза Тихону.

— Не могу, и все тут, — пробормотал Тихон, не выдержав Иванова взгляда.

Ну что ж, так оно и должно быть!

Вечером к Ивану зашли Федя Федотов и Степан Кальнов. Потом прибежал Колька Говорков, не поздоровавшись, не дав никому слова сказать, он закричал:

— Слыхали? Продразверстке конец! Больше хлеб у мужиков отбирать не будут. И свободная торговля…

— Кто тебе сказал?

— Ленин!

Ленин… Все новое, большое, что происходило, ломало старую жизнь, связывалось с этим именем. И относились к нему по-разному. Говорили: «Ленин землю дал». Говорили: «Ленин хлеб у мужика отнимает». Говорили: «Ленин за мужика стоит». Все противоречия, вся борьба на селе связывалась с его именем: одни произносили его со злобой, другие — с одобрением и надеждой.

Работая в Совете, Иван вырезал из «Бедноты» портрет Ленина и повесил его над столом. На тусклом газетном снимке Ленин стоял на площади во весь рост, заложив одну руку в карман, и, прищурив глаза, улыбался. Сегодня в сельсовете Иван не увидел на стене портрета Ленина. Сорвал его, наверное, Тихон Бакин.

— Ленин речь сказал, — захлебываясь, частил Колька. — Не будет, дескать, продразверстки, будет продовольственный налог с мужиков. Внес налог — остальное твое. Излишек есть — вези на базар.

— И отбирать не будут? — усомнился Степан.

— Не будут, — заверил Колька. — Раз Ленин сказал — не будут. Только налог со всех одинаковый, и всё.

— Как — одинаковый? — с необычной для него живостью воскликнул Федя. — По-твоему, выходит, что мы столько же будем сдавать, как и Макей?

— Выходит… — неуверенно произнес Колька.

Видно, такая мысль не приходила ему в голову, а сейчас он и сам понял, — получается что-то не так.