Та, которой не стало. Волчицы. Куклы

Тяга к воде… Какая-то поэзия, заключенная в рыболовных снастях, таких красивых, тонких и сложных. Возможно, это чувство осталось у него с детских лет и он до сих пор не может от него избавиться. Да и зачем от него избавляться? Зачем стремиться походить на Белея, торгующего рубашками и галстуками и накачивающегося вином, как только выдастся свободная минутка? Столько людей приковано невидимыми цепями к своему месту! Ну можно ли сказать им, что ты их презираешь, потому что принадлежишь к более высокой расе — расе вечных кочевников, потому что твой товар — это нечто вроде мечты… Ты это чувствуешь, когда раскладываешь перед клиентом крючки, блесны, искусственные мушки — словом, все то, что именуется «приманками». Да, это тоже профессия, не хуже прочих! Но это и не просто профессия. Его работа сродни работе художника или писателя… Это трудно объяснить. Рыбалка — это нечто вроде бегства. Но от кого или от чего? В этом-то и состоит проблема.

Равинель вздрогнул. Половина десятого. Уже почти сорок пять минут он перебирает в памяти происшедшее накануне.

— Официант! Один коньяк!

Что же он делал потом, после кафе? Зашел к Ле-Флему, который живет возле моста Пирмиль, — он заказал Равинелю три садка для уток. Поболтал с этим парикмахером, который хвастал, что каждый понедельник ловит огромных щук возле Пеллерена. Поговорили о голавлях, о ловле на искусственную мушку. Парикмахер не питал доверия к этим мушкам. Тогда, чтобы его переубедить, Равинель на его глазах смастерил мушку «хичкок» из пера куропатки. Вообще-то по части изготовления мушек Равинелю нет равных во Франции, а может быть, и в Европе. У него своя манера держать крючок в левой руке. Но самое важное — это обернуть перо вокруг цевья крючка так, чтобы был виден каждый волосок, и хорошо закрепить. Покрыть мушку лаком может каждый. Но вот раздвинуть волоски, сделать усики, придающие искусственной мушке вид живого насекомого, подобрать цвета — это уже сродни искусству. В его руке мушка трепещет как живая… Кажется, дунь на нее — и улетит. Иллюзия полная. Так и тянет прихлопнуть ладонью.

— Вот это да! — восхищенно говорит парикмахер.

Ле-Флем взмахивает рукой, имитируя подсечку, и воображаемое удилище сгибается дугой. Его рука дрожит от толчков, как будто удерживает рыбу, рвущуюся в спасительную глубину.

— Голавлю нужно дать глотнуть воздуха, и он ваш!

Левой рукой Ле-Флем хватает воображаемый подсак и подводит его под побежденную рыбу. Да, в рыбалке он настоящий мастер, этот Ле-Флем!

Время течет медленно. Во второй половине дня Равинель идет в кино. Вечером — опять кино. Потом он переезжает в другую гостиницу, даже слишком тихую. Но везде чувствует незримое присутствие Мирей. Не той Мирей, что лежит сейчас в ванне, а той, что была с ним в Ангьене. Живой Мирей, с которой он охотно поделился бы обуревающим его страхом. «Мирей, а что бы ты сделала на моем месте?» Он вдруг понимает, что все еще любит ее — или, вернее, робко начинает любить. Нелепость! Это даже омерзительно, но он ничего не может с собой поделать…

— Смотри-ка! Да это же Равинель.

— Что?

Перед ним останавливаются двое: Кадью и еще какой-то незнакомец в меховой куртке, который внимательно смотрит ему в глаза, как бы вспоминая что-то…

— Знакомьтесь, это Ларминжа, — говорит Кадью.

Ларминжа! Равинель знал Ларминжа еще мальчишкой в черной блузе, который помогал ему решать задачки. Они смотрят друг на друга, и Ларминжа первый протягивает руку:

— Фернан! Вот это сюрприз… Мы не виделись лет двадцать пять, не так ли?..

Кадью хлопает в ладоши.

— Три коньяка!

Тем не менее наступает легкая заминка. Неужели этот высокий мужчина с холодными глазами и крючковатым носом действительно Ларминжа?

— Чем ты занимаешься? — спросил Равинель.

— Я архитектор… А ты?

— Я? Да я простой коммивояжер.

Между ними сразу же устанавливается дистанция. Ларминжа, как бы между прочим, говорит Кадью:

— Мы вместе учились в лицее в Бресте. И даже, кажется, вместе сдавали выпускные экзамены… Сколько с тех пор воды утекло…

Согревая в ладонях рюмку с коньяком, он опять обращается к Равинелю:

— А твои родители? Как они?

— Они умерли.

Ларминжа вздыхает и объясняет Кадью:

— Его отец преподавал в лицее. Как сейчас вижу его… Всегда с зонтиком и портфелем. Улыбался он очень редко.