Табак

Постов промолчал. По его лицу пробежала гримаса, вызванная знакомой болью в сердце и левой руке. Это был легкий приступ болезни, мстительно карающей за участие в пиршестве жизни, за сотни роскошных обедов и ужинов, за тысячи сигарет и тысячи рюмок алкоголя. Та же болезнь, но отягощенная другими прегрешениями, унесла в могилу папашу Пьера, она же грозила фон Гайеру и Борису. Казалось, болезнь была возмездием, в которое воплотился гнев тысяч рабочих, корпевших за жалкие гроши над золотыми листьями табака. Немного погодя Постов поднял голову. Приступ грудной жабы прошел, но па лбу его еще блестели мелкие капельки пота. Он с усталой улыбкой взглянул на Ирину, словно прося ее не беспокоиться.

– Простите меня! – сказала она. – Я должна была подумать о том. что солнце и жара для вас опасны.

Но эксперт только махнул рукой и усмехнулся, словно приступы болезни уже не имели для него значения.

Фон Гайер пересел к рулевому л о чем-то с ним разговаривал. Он не слушал или не хотел слушать, о чем говорили между собой по-болгарски Ирина и Костов.

Ирина перегнулась за борт. Вода была яркого изумрудного цвета. Лучи солнца причудливо играли па белом мраморном песке, устилавшем дно. а над его сверкающей белизной плыли прозрачные малахитово-зеленые медузы. Но вдруг вода стала темной и непроглядной – дна уже не было видно. Катер плыл над чащей водорослей, кишевших иглокожими и моллюсками, которых волны в бурю выбрасывали па пляжи. Увлеченная подводным миром, Ирина забыла про своих спутников. Она думала, что в этих примитивных формах жизни, в отсутствии сознательности этих существ есть что-то заманчивое. Ее охватило глупое желание превратиться в медузу, но она тут же поняла, что эта ребяческая выдумка – лишь попытка бежать от мертвого мира людей, которые ее окружают.

Катер плыл теперь вдоль скалистых мраморных берегов, поросших соснами и инжиром, но вскоре, обогнув небольшой мыс, вошел в Лименскую бухту. На пристани собралась толпа греков и болгарских чиновников, привлеченных появлением катера. Кое-кто из греков низко кланялся, обнажив голову. И здесь серебристые седины Костова и его щедрые чаевые вызывали, как и всюду, всеобщее опереточное поклонение.

– Где вы надумали остановиться? – спросил Костов.

– Не у Кристалло! – сердито отрезала Ирина.

– Воля ваша, – сказал эксперт. – Потом сами придете к пей.

Носильщик понес чемоданы Ирины и фон Гайера в ближайшую гостиницу, а Костов направился к небольшой таверне на пристани, чтобы заказать обед.

С обстоятельностью гурмана он выкладывал из корзинки привезенные из Каваллы продукты и подробно растолковывал содержателю таверны, как и что нужно приготовить, а тот стоял рядом, серьезный и озабоченный, и все кивал головой, стараясь не упустить пи слова из наставлений богатого и щедрого клиента. Заказав обед, Костов направился к Кристалло, у которой собирался умыться холодной колодезной водой и переменить смятые во время поездки на катере белые брюки – запасные он привез с собой в чемодане. Но на этот раз, изнуренный жарой и раздраженный всем на свете, он готовился к переодеванию вяло и равнодушно, понимая, как бессмысленна его привычка переодеваться несколько раз в день.

Он подумал, что в его возрасте франтовство уже унизительно. Ему захотелось махнуть рукой на переодевание, потому что это была извращенная комедиантская привычка, наследие тех времен, когда папаша Пьер старался ослеплять всех роскошью богатого выскочки и заставлял Костова подражать ему, чтобы производить впечатление на иностранцев, приезжавших покупать у «Никотианы» табак. По той же причине Костов овладел мастерством устраивать званые обеды и ужины. То было своего рода лакейство, без которого в торговле не обойтись. С течением времени эта привычка стала второй натурой владельца «Никотианы» и его главного эксперта; позже она обратилась в суетность и наконец – в манию. Папаша Пьер тоже имел громадный гардероб и усвоил клоунскую манеру то и дело переодеваться, словно пятно на одежде или смятая складка могли навести на мысль о нечистой его жизни.

Перебрав все это в уме, Костов решил не переодеваться, но не из раскаяния, а от безразличия – какого-то невозмутимого, спокойного и ровного безразличия, которое за тридцать лет бессмысленной жизни постепенно наслаивалось в его душе и теперь, когда неизбежный конец был близок, тяготило, по не мучило его.

Он пересек маленькую площадь, расположенную за набережной и окруженную кофейнями и ресторанчиками, и пошел по узким уличкам городка. Домики здесь были старые, с тонкими, легкими стенами и утопали в зелени олив, гранатовых деревьев и смоковниц. Из садиков тянуло прохладой, а тишина их навевала сонное спокойствие. Но яркая синева неба и субтропический блеск солнца на буйной зелени создавали резкий раздражающий контраст между светом и тенью.