Табернакль

“…но никто из них не смог отыскать в особняке на Сергиевской, точнее, в дворовом его флигеле винтовую лестницу, по которой, глухой, потайной, темной, вывела Ахматова на улицу Иванова и Гумилева в последнюю их встречу незадолго до ареста поэта (именно в эту встречу Гумилев привез ей с юга весть о самоубийстве ее брата, дикая история, после смерти первенца застрелился, должен был застрелить и жену, стрелял в нее, но она выжила, и выяснилось, что она беременна); выйдя на лестницу, Анна Андреевна произнесла: „По такой лестнице только на казнь ходить“. Осенило меня вчера: „винтовою“ лестница названа была поэтессою для рифмы к „над Невою“, на самом деле то был обычный черный ход, лишившийся лампочек из-за разрухи”.

“…в Териоках угадать сосну, возле которой любимая девушка сказала поэту „да“; но, возможно, сосну давно спилили; хотя однажды…”

“…не узнает, сами ли повесились Есенин и Цветаева, сам ли застрелился Маяковский. Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые. Не наговорил ли чего доносчику, узнав доносчика, Николай Степанович в минуту слабости душевной, потеряв Арбенину, сгоряча, и не успел ли пожалеть об этом, когда ехал в поезде коморси в Севастополь, дулся в пути с матросами в сарацинскую игру наиб, видя в окне сожженную Украину?”

“…где он купил Высотской фиалки в цветочном магазине, а продавщица, жена садовника-хозяина, увидев в руках Ольги букет вереска, сказала: „Никогда не вноси в дом вереск, внесешь с ним печаль“”.

“… прочел строчку о четырех морях и вспомнил о нем. Хотя морей в его жизни было больше: залив Балтийского, точнее, древнего Литоринового (на бывшем дне которого располагались Териоки), немного Лигурийского, чуть-чуть Адриатического, Средиземное и два главных, самое любимое и самое последнее: Красное и Черное. Не красноватая ли мгла Красного моря сгустилась в одной из легенд о чудесном спасении в красный туман с красным шаром над телячьим вагончиком на Ириновской дороге? Гумилев, написавший в „Шатре“ о миражах замечательные строки, был неравнодушен к способности Красного моря являть мореплавателям виртуальные убедительные картины, видел остовы погибших кораблей, погубленных миражами. Волны Чермного моря ( а старое название у Красного в каждой капле) помнили свой главный мираж: расступающиеся по велению Моисея, по движению его руки с жезлом или без оного воды. Евреи, водительствуемые Моисеем, покинули Египет, пройдя по морю, аки посуху, а над головами преследователей хляби сошлись. Но я не всегда представляю картину сию в виде лимана, обнажившегося в часы отлива дна, по которому и нынче можно ходить, собирая морские звезды; иногда я вижу узкое ущелье между двумя срезами расступившейся пучины, огромный океанариум, в котором видят беглецы акульи улыбки, кораллы, невероятных рыб, все без названия, ихтиологии нет в помине, тем прекраснее и страшнее.

Перейдя море, герои Исхода оказались в пустыне, Моисей, ударив о скалу жезлом, открыл хлынувший из камня родник, утоляющий жажду; во время всех их скитаний дальнейших скала шла за ними…

В память о странствиях по пустыне, о путешествии с Моисеем к земле обетованной и возник праздник кущей, шатры, скинии для священнодействий с ковчегом, все табернакли, шалашики из еловых ветвей на старой площади Сенной…”

“…потом всплыл Киев, чьи южные сады были сродни всем висячим садам света, сродни Эзбекие, как сад, сбегавший по склону холма „Дома с химерами“ неподалеку от Фундуклеевской улицы, где училась его возлюбленная непутевая гимназистка. Химеры манили его, он всегда приводил ее к ним. Она равнодушно глядела на бетонных слонов, питонов, обезьян, орла, леопарда („львы, леопарды, рогатые олени…“, нет, там иначе…), а он стоял, пораженный образом своей почти навязчивой мечты, Африки, куда ездил автор и хозяин этого дома, Городецкий, охотник, архитектор, путешественник. Подняв глаза, он увидел свесившуюся с угла кровли русалку, закидывающую сеть, и сказал своей спутнице: „А вот и ты!“ Или они были на вы? Она и впрямь чем-то была похожа на эту сирену, обитавшую на крыше на равных правах с железобетонными химерами и хищниками”.