Табия тридцать два

Когда-то здесь находился Ленинградский металлический завод, производивший турбины, однако сразу после Переучреждения России его закрыли, а потом и вовсе снесли; на освободившейся территории собирались построить модный жилой район для научных работников СПбГУ, с идеально продуманной планировкой, современной архитектурой и т. д., но денег, как обычно, не хватило – кое-как, с задержками и недоделками, сдали только пятую часть от намеченных изначально объемов («принцип Парето» почему-то опять не сработал). В итоге популярности район не снискал: полупустые дома, бетонные заборы, ржавая арматура, полное отсутствие фонарей и единственный (раз в три часа) автобус до центра. Зато как надежно получилось здесь спрятаться! И пока город шумел и бурлил, преображался, готовился к Международному дню шахмат – главному празднику лета, пока возносились над центральными улицами клетчатые транспаранты и огромные флаги с ладьями, пока вырастали на площадях скульптуры белых слонов и черных коней, а струи фонтанов, пересекаясь, рисовали в воздухе непохожие портреты Петрова, Чигорина и Ботвинника – на Свидлеровской набережной ничего не менялось. Все та же тихая, сонная, поросшая борщевиком глушь. Кирилл целыми днями сидел в квартире, ощущая себя изолированным от мира («Изолированная пешка угнетает настроение по всей доске», – вспоминалась ему bon mot Тартаковера, «Изолированный болезненный пункт есть у всех. Он стержень жизни и ее форма и не дает ей развалиться. Но на нем человек и свихивается. Он и пункт», – вспоминались слова Корчного), и только поздно вечером выходил на улицу пройтись. В шкафу он отыскал прекрасный серый плащ с высоким воротником и гулял в сумерках вдоль реки, старательно заслоняя лицо (будто бы от холодного невского ветра). По вторникам и пятницам приезжала Шуша, привозила Кириллу еды, шутила, глядя на дождь за окном: It’s raining kings and rooks[68]. (Действительно, с неба лило уже две недели; огромный циклон «Каймер» висел, вращаясь, над всей Европейской территорией России. (Отечественные метеорологи почему-то любили называть циклоны именами немецких гроссмейстеров: «Хюбнер», «Ульман», «Земиш» и т. д.; в прошлом сентябре «Шлехтер» наделал дел, погубил половину урожая, так что выросли цены в магазинах.)) Но какими странными получались эти вторники и пятницы! Кирилл и Шуша сидели возле окна (не включая, ради конспирации, свет), пили цикорий и долго-долго смотрели на дождь, на мокрую листву, на ползущие по Неве баржи, на мельтешащих под тучами чаек, а потом Шуша придвигалась ближе к Кириллу, и он вдруг брал ее за руку, и она крепко сжимала его пальцы, и тогда он, и тогда она, и вот уже вместе (не включая, ради конспирации, свет), но, впрочем, ладно, ладно, ладно, сколь темны, как вода в облаках, иные шахматные поля…

(Ах, милая Шуша!

Она не допытывалась, в чем дело, не пыталась переубедить Кирилла, только помогала. Иногда Кирилл мечтал, что все закончится хорошо (хотя и сам не знал, что значит в его позиции «хорошо») и тогда можно будет вернуться к прежней понятной жизни. Или не вернуться, но, наоборот, все поменять? – бросить университет, академические интриги, мрачные тайны, уехать обратно в Новосибирск, позвать Шушу с собой, устроиться работать учителем истории в обычную среднюю школу, спокойно жить и быть счастливым.

Но прежде надо было выяснить правду.)

По просьбе Кирилла Шуша купила ему билет на поезд до Москвы, уходящий поздно вечером 18 июня. План заключался в том, чтобы 19 числа попасть в ЦДШ и, улучив момент, спрятаться в книгохранилище читального зала. Накануне праздника сотрудники уходят домой раньше, а 20-го, в Международный день шахмат, ЦДШ закрыт – у Кирилла будет достаточно времени, чтобы исследовать материалы, находящиеся в спецхране.