Табия тридцать два

Очевидно, позиция запутывалась все больше, и трудно сказать, что предпринял бы далее Кирилл (теряющийся в догадках, в самых невероятных теориях и гипотезах), – скорее всего, поехал бы на Камскую, на последний известный ему адрес Броткина, попытался бы отыскать что-нибудь там, но Каисса смилостивилась. Зазвонил неожиданно телефон, и сын Александра Сергеевича, ничего не объясняя, сообщил, что «похороны будут завтра в 12:00, на Волковском кладбище», что «от Витебского вокзала ходит автобус № 87», что «если вы знали отца, можете прийти», – после чего сразу же дал отбой.)

И теперь Кирилл шел на похороны, нес две траурные гвоздики и отчаянно шмыгал носом, пытаясь не пустить наружу слезы. Александра Сергеевича было жалко, пусть он и манипулировал вниманием Кирилла, рассказывая о «ничейной смерти» («Та-та-та, Кирилл, скоро пробьет последний час классических шахмат! Habent sua fata ludi![66]»), пусть подводил под монастырь, приглашая на квартиру к девятьсотшестидесятникам, пусть. Все же он был добрый, трогательный и великодушный человек (которому страшно не повезло в жизни). А теперь он в гробу, на Волковском кладбище, и скоро будет закопан в землю (с двумя гвоздиками). И все, кто знал когда-то Броткина, кто отважился прийти и проводить его туда (за восьмую горизонталь), всхлипнут пару раз над свежей могилой, выпьют, не чокаясь, теплой водки и поедут в автобусе назад – мимо убогих домов по грязной улице… хм, что это за улица?.. улице имени Салова. (Как символично! Валерий Салов, подобно Броткину, тоже когда-то (в начале 1990-х) считался молодым гением с блестящим будущим: третий по силе гроссмейстер мира после Каспарова и Карпова. И тоже был в одночасье вышвырнут из шахмат после конфликта с мэтром (с Каспаровым), и тоже не пережил этого, совершенно сошел с ума, погрузился, как и Броткин, в дикую конспирологию. Но если Александр Сергеевич помешался на теме «ничейной смерти», то Салову везде мерещился «еврейский заговор»: якобы все партии знаменитых матчей Каспарова с Карповым – фальшивые, и движения фигур на доске нужны совсем не для выявления победителя, но для трансляции в ноосферу зашифрованных каббалистических символов. Какой бред! Впрочем, время все расставило по своим местам; теперь никто не помнит о мрачных чудачествах Салова, зато созданные им шахматные шедевры знакомы каждому школьнику. Вот и улицу (пусть не центральную) в честь Салова назвали. Может быть, и с Броткиным выйдет похожая история? Прискорбное увлечение шахматами-960 (как и абсурдная вера в «ничейную смерть») быстро забудется, а собственно научные работы Александра Сергеевича останутся востребованы и любимы российскими учеными-историками еще много десятилетий.

Ах, если бы! Каисса, пусть все так и произойдет!)

Но вот и кладбище.

С началом Переучреждения стране потребовались сотни новых огромных кладбищ; возле Петербурга уже в 2030-х появились Кудровское, Муринское и Девяткинское, однако Броткина хоронили на старом Волковском, работавшем с XVIII века.

Двое рабочих рыли могилу. Рядом темнел закрытый гроб, чуть поодаль толпилась группа людей. Сын Александра Сергеевича, оказавшийся толстым неопрятным бородачом, этаким weirdo beardo[67], встречал каждого вновь пришедшего, яростно тряс руку, лез обниматься, сморкался, говорил «спасибо» и сразу предлагал выпить. Имени своего он почему-то не называл, представлялся «сын покойного». Вообще желающих проститься с несчастным Броткиным оказалось немного, человек десять-пятнадцать. А ведь если бы не та история с шахматами-960, – подумал Кирилл, – у могилы сейчас стояли бы и Фридрих Иванович Саслин, и Иван Галиевич Абзалов, и Борис Сергеевич Зименко. Но никого нет. Все боятся разгневать Уляшова. Но вот был бы благородный жест, когда бы сам Д. А. У. пришел на похороны лучшего ученика – показал бы, что ненависть не длится postmortem, что есть предел злопамятству, что примирение возможно – хоть и после смерти.

Увы, Уляшова, конечно, нет (совсем никого нет из коллег-историков; да и с кафедры анализа закрытых начал, где столько лет работал Броткин, тоже никто не явился).

Зато… кто это там? Знакомое длинное лицо… Василий.

Неожиданно для себя Кирилл очень обрадовался и поспешил к Василию, хотя тот был занят разговором с каким-то молодым человеком, стоявшим к Кириллу спиной.

– Василий, здравствуйте! – позвал Кирилл, подходя ближе.

Василий резко обернулся, его собеседник тоже —

и Кирилл замер в изумлении.

Толян.

Толян, сосед Кирилла по комнате в общежитии, аспирант кафедры средневековой истории шахмат; Толян, уже две недели как уехавший из Петербурга, отправившийся в какую-то Ухту, то ли Инту, чтобы навестить родных. И этот Толян – здесь, на Волковском кладбище, на похоронах Броткина – беседует о чем-то с длиннолицым Василием.

– Толян?!

– Привет, Кирилл, – быстро сказал Толян, пряча глаза.

– Я думал, ты не в городе.

– Вернулся два дня назад, но пока живу у подруги.

– Что ты здесь делаешь? И откуда ты знаешь Василия?

– Хм, видишь ли…