Табия тридцать два

– Потому что так и есть. После той прискорбной ссоры с Уляшовым и изгнания с кафедры Броткин на какое-то время угодил в психиатрическую больницу. Натурально повредился умом, забыл, как говорится, мат Легаля. Александр Сергеевич всегда был очень честолюбив, у него масса амбиций – и они сожрали его изнутри. Объективность, ясность мышления, умение делать выводы – все постепенно пропало, утонуло в потемках безумия, в эманациях одной и той же навязчивой идеи. Это же паранойя в чистом виде! Уже много лет Броткин – озлобленный, нелюдимый, физически и душевно больной – пытается вербовать наивных юношей, говорит каждому, что тот «поцелован Каиссой», «избран для великих дел», перстом Бога и самим Проведением направлен к Броткину и единственный достоин знать страшную тайну. «Страшную тайну»! Жуткую чепуху, в которую не поверит никакой здравомыслящий человек! Что-то про «ничейную смерть» шахмат, которая якобы вот-вот наступит, про секретные статьи Крамника, в которых будто бы есть доказательства, про Фишера, который «все понимал» и потому изобрел шахматы-960. Но, заметьте, Кирилл, никто никогда не видел этих статей Крамника! Из библиотек всей страны они, мол, похищены некими загадочными силами, а собственные копии Броткина как раз куда-то подевались. Впрочем, Александр Сергеевич великодушно готов пересказать содержание. Только вам одному. Бонклауд! Знаете, мне иногда даже жаль Сашу; его жизнь целиком состоит из обмана и страха. Он боится Д. А. У. (хотя Д. А. У. и думать забыл о Броткине); он постоянно лжет; он сознательно клевещет и сочиняет небылицы (например, о том, что в Карантине якобы есть прорехи и наши чиновники могут выезжать за рубеж). При этом Броткин не призывает ничего изменить. Вся конспирология нужна ему лишь для того, чтобы втягивать в извращения, в шахматы-960, новых легковерных невежд. И ведь он не задумывается о том, что губит людей! Несчастные, общающиеся с ним, пропадают для науки и для общества, ничем не могут заниматься, тоже постепенно сходят с ума; всем им начинает мерещиться тотальный заговор, обман, даже слежка. И я поэтому беспокоюсь за вас, Кирилл. Надеюсь, вы не поддались болезненным чарам Александра Сергеевича и мои страхи беспочвенны, но послушайте дружеский совет: чем скорее вы разорвете любые отношения с Броткиным, тем лучше. Сделайте это сейчас же – ради себя, ради Майи, ради всех нас (мы вас очень любим, Кирилл; и я, и Федя). Я надеюсь на ваше благоразумие.

Кирилл слушал Ксению Александровну и, кажется, почти физически ощущал, как с его глаз спадает мутная пелена. Ну конечно, все так и было! Морок, наваждение, которое вдруг рассеялось, – и сразу же мир стал простым и понятным. (Каисса, и как Кирилл вообще умудрился принять за чистую монету россказни Броткина? Пуститься на основании этих россказней в безумства, полезть в спецхраны. Поставить на карту собственное будущее – из-за каких-то древних легенд, очевидно бредовых теорий спятившего старика.

Но старик-то хитер!

«Наша встреча не случайна, digitus dei est hic![63]» Значит, один digitus dei указал на Кирилла, второй digitus – на длиннолицего Василия, третий digitus – еще на кого-то; экое многопалое божество, зовущее всех на улицу Рубинштейна, 12! В притон извращенцев. Сыграть партейку в шахматы-960. (Ага, шышел-мышел – random Фишер[64]: первый раз – послушай нас; второй раз – как в первый раз; третий раз, четвертый раз – шахматы от смерти спас!) Значит, Броткин всем собеседникам рассказывает о «ничейной смерти», всем врет про табию тридцать два: «Традиционные шахматы умрут, но есть альтернатива!» Подлый интриган. А Кирилл волновался, не спал ночами, и верил, и не верил, и мучился от этой тягостной неопределенности, и не знал, на что уже решиться, как прояснить ситуацию.

Что ж, теперь зато полная ясность.)

Содрогаясь от гнева, Кирилл выскочил из «Бареева» и стал набирать номер Броткина. Пришла пора Александру Сергеевичу выслушать все, чего он заслуживает.

* * *

От метро «Чигоринская» автобус тащился довольно долго. Сначала по обе стороны дороги виднелись жилые, заселенные людьми здания; потом они стали чередоваться с полупустыми; потом пошли сплошь заброшенные; потом разрушенные. Чем дальше на юг, тем больше руин, битого кирпича, одиноких бетонных блоков; поросшие осокой пустоши, чахлые кое-где деревья и много-много борщевика (вечного русского борщевика).

Когда переехали мост через Волковку, Кирилл попросил водителя остановить – до места назначения было еще минут десять, но хотелось пройтись пешком, прогуляться.

Может быть, немного рассеется туман в голове?