Табор уходит

 Глупец, — сказал Плешка, — будущее Молдавии, как верно отметил в своем выступлении на саммите глав государств ООН и. о. президента Молдавии Михай Гимпу — в евроинтеграционных с Европой процессах и тесном сотрудничестве с восточными партнерами, под которыми мы подразумеваем Россию и Украину…

 … а не в твоих бреднях! — воскликнул распалившийся Плешка.

 Гойда! — заорали надзиратели.

Толпа потянулась обратно в здание, пировать. Серафим, распятый на колесе, висел над дверьми, словно большая кровавая подкова на счастье. Сверху был виден черный, мрачный лагерь. То, что было в ДК, Серафим, слабея, лишь слышал. Люди были взбудоражены и громко переговаривались. Все были довольны. Такой потрясающей вечеринки в стиле а-ля рюс в Касауцком концлагере давно не было…

***

 Вина, водки, наливки сладкой попили, детушки мои?! — спросил Плешка надзирателей, многие из которых, с учетом популярности ранних браков в сельской Молдавии, по возрасту годились ему в отцы.

 Попили, батюшка! — ответили собравшиеся.

 Кровушки попили, детушки?! — спросил Плешка.

 Попили, батюшка! — ответили ему.

 Значит, время баб пришло… — крикнул Плешка.

Разразившейся в зале буре мог бы позавидовать любой ураган тихоокеанского побережья США. Под крики, мат и смех собравшихся в зал скользнули невольницы из женской части лагеря. Принялись — в чем мать родила — танцевать, извиваться и ублажать собравшихся. Проститутки из борделя, приглашенные на вечеринку, были одеты в прозрачные накидки. И лишь одна Нина, которую внесли на носилках, словно царицу какую, была одета прилично и даже отчасти ханжески. На девушке была мини–юбка, синие сапожки и топик.

 Цыц всем! — заорал что есть мочи Плешка.

 Други мои, — сказал он, когда шум снова стих и даже рабыни замерли под столами с надзирателевыми хозяйствами во ртах.

 Люба мне Нина, знаете вы все это…, — сказал он, жадно выискивая на лице Нины знаки расположения.

 Написал я ей поэму, — сказал он.

 Читать буду! — воскликнул Плешка.

Нина заинтересованно глянула на поклонника. Плешка начал читать:

 Обними меня, ну, пожалуйста/ я люблю твои полные волосы/ я бы вырвал их из твоей головы все/ когда мы вместе, когда тремся об друга / и сплел из них рубашку, как у Ганса мальчика/ с крапивным воротом / она бы меня хранила от всех бед/я знаю/что ты хранишь меня лучше всех бед/ лучше всех рубашек/но ты не вечна, я боюсь, что тебя скоро не будет/ кто тогда станет зажигать звезды/ в пруду/ окруженном лягушками, поющими/ любовные арии для тебя/ это я их нанял, конечно/ кто будет зажигать свечи, которые лижут горячим воском/ мои ладони/ после этого мне удаются самые лучшие прозы в стихах/ самые лучшие перлы/ жемчужины, застрявшие в моей голове/ о, она как раковина, а твои слова как песок/ попадая ко мне в голову/ они становятся самыми драгоценными драгоценностями/ из наиболее дорогих ценностей…

Майор, не привыкший к публичным чтениям, перевел дух. Огляделся. Многие в зале плакали. Женщины слушали, подперев голову щеку рукой, и мечтательно глядя в потолок — некоторые невольницы прямо с надзирателевыми хозяйствами во рту… Какой великий поэт был, подумал прочувствованно майор Плешка про еще живого узника Баланеску, и продолжил:

 Я боюсь, что тебя скоро не будет/ я не то, чтобы очень боялся/ но я слишком люблю твои полные волосы/ чтобы жить, зная, где их нет/ что их нет и не будет больше/ проблема твоего существования как таковая меня не волнует/ я, скорее, обеспокоен проблемой своего/ существования без тебя/ которое, как таковое, без тебя, как таковой/ не представляется возможным ни мне, ни тебе, ни волосам / они жесткие, как я люблю, и полные…

Майор отложил листок, и перехватил из другой руки новый, заметив на себе восхищенный взгляд Нины. И это все ради меня, говорил этот взгляд. Перед тем, как продолжить чтение, Майор подумал, что глазки у Нины черные и глубокие, словно бездонные колодцы молдавской степи. Еще он подумал, что это удачное поэтическое сравнение, и, стало быть, он тоже мог бы быть поэтом, не отнимай у него так много времени государственная служба. Следовательно, подумал Плешка, нет ничего страшного, что он выдает стихи Баланеску за свои. Ведь мог он, Майор, их написать, будь у него побольше времени… Плешка читал.

 Прошу тебя, не надолго покидай меня/ я бы не хотел думать о счетах, скопившихся в твоем почтовом ящике/ о пыли, которая с годами только отъестся/ на полках твоих шкафов/ о воде из кранов/ твоей опустевшей квартиры/ кранах, которые без теплой руки прохудятся/ и из них будет капать, потом сочиться, наконец/ вовсе польет, хлынет, прорвет/ как из меня, когда ты вскрикиваешь/ тонким, несвойственным тебе голосом, иногда/ мне кажется, что это совсем другая женщина кричит из тебя/ когда ты колотишь мою поясницу пятками/

Здесь Майор замялся, потому что слегка переменил позу из–за возникшей, к его удивлению, эрекции. Вот она, волшебная сила искусства, подумал Плешка.