Табор уходит

 Твои волосы/ когда они разбросаны по твоей спине и плечам/ мокрым из–за пота, который я выжал/ из тебя масличным прессом/ я представляю себе, будто ты роскошная утопленница/ богиня вод/ Иеманжа, воспетая / Жоржи Амаду/ Иеманжа и Жоржи: близки как мы с тобой, твое тело прохладно из–за высыхающей соли/ и бело/ и голубые вены сплетены в узелки письменности индейцев — называется кипу…

Читать становилось все труднее, потому что проклятый поэтишка понатыкал к концу все больше непонятных слов. А ведь просил по–человечески, — подумал совершенно мокрый Майор. Стал заканчивать:

 Я люблю читать их, это моя тайна, ведь/ даже ты не знаешь, что, когда родилась/ твоя мать связала твои вены в шнурки со множеством узелков/ напоминаний и предостережений/ для твоего будущего любовника/ по счастью/ им оказался именно я последний в мире человек, который умеет читать кипу/ а твоя вторая мудрая мать, мать–природа, мать–кукуруза/ позаботилась, чтобы твоя кожа была белой и просвечивала/ так, чтобы узелки вен были видны под ней моему взгляду/ грифа…

Кивнув взгляд на пару строк вперед, Майор увидел, что дальше про бюст, и воодушевился.

 Когда я первый раз увидал твою роскошную грудь/ то читал и читал, что оставила мне твоя мать/ как жаль, что мы с ней так и не познакомились и не успели/ как тут успеешь/ когда тебя вот–вот не будет/ ах, что уж там, тебя и так уже/ нет /…

Нина пустила слезу. Майор всхлипнул и потер глаза.

 Ладно, если уж ты от меня умираешь, так/ проваливай/ я не то, чтобы сержусь/ но, на мой взгляд, бесчеловечно/ и жестоко и в противоречие всяких гуманных и этических/ норм/ расставаться единственной в мире женщине, которая хранит в своем теле кипу/ с единственным в мире мужчиной, который умеет эти кипу читать…

Майор понял, что слышит гул, быстро глянул в зал и увидел, что рыдают все. Невероятный успех, подумал Плешка, вот поэт порадуется…. Прокашлявшись, он сказал, глядя прямо в глаза Нине:

 Я прошу тебя, обними меня, ну/ пожалуйста/ постой, встань подле меня/ на постой/ я прошу тебя, ну, пожалуйста/ обними/ еще несколько минут, а после — проваливай…

Это был успех.

Майор замолчал трагически, после чего вдруг по наитию совершил поступок, навеки закрепивший за ним на севере Молдавии репутацию романтика и байрониста. Широким взмахом руки разбросал он листочки с поэмой по залу. Глядя, как кружась, опускаются они на пол, — под оглушительные аплодисменты собравшихся, — Плешка впервые в жизни пожалел, что не стал поэтом. С другой стороны, подумал он, вспомнив единственного знакомого своего поэта, — несчастного Баланеску, — может это и к лучшему… Нина, слушавшая поначалу равнодушно, а затем захваченная текстом, вся дрожа, подошла к майору, и остановилась возле его стола.

 Люб ли я тебе, девица? — спросил, волнуясь, Плешка.

 Люб, — одними губами сказала Нина, и потупилась.

 От таких стихосложений в наш адрес какая девушка голову не потеряет, — добавила она, кокетливо вздернув носик, совсем такой же, как у Светланы Тома в фильме «Табор уходит в небо», черный и слегка длинноватый.

Ах, чертовка, подумал Майор. Зал, в который раз за вечер, взревел. Майор чувствовал себя на седьмом небе от счастья. Конечно, до свадьбы было еще далеко: даже ему, Майору концлагеря в Касауцах, было не по карману вот так взять и выкупить молдаванку из публичного дома. Но любовь Нины значила, что… Что… В общем, что отныне она будет любить только его, с надеждой подумал Плешка и раскрыл объятия Нине. Та подошла к нему, склонилась и обняла колени. Надзиратели снова принялись пить здравицы.

 Что такое? — спросил Плешка любимую.

 Батюшка, — сказала тихонечко, — страшно мне.

 Отчего же страшно тебе, милая? — спросил Плешка ласково, склонившись над девушкой, глядя на ее макушку и жадно представляя себе, как она впервые даром делает ему…

 Страшно, батюшка, — страстно прошептала Нина, — говорят, святого человека убили…

 Это какого еще? — не понял Плешка.

 Отца Серафима убили, — прошептала Нина, — грех, говорят большой, нельзя, говорят, кары, говорят, большие будут нам всем за это…

 Говорят, говорят, — поморщился Плешка.

 Я тебе говорю, — сказал он, — что заключенный Серафим Ботезату дерзнул посягнуть на основы государства молдавского, проповедовал ересь исходническую, и потому был нами, по решению правительства республики, казнен.

 Страшно, батюшка, — прошептала вновь, вздрагивая, Нина.

 Ну, что тебе этот доходяга сдался? — спросил Плешка. — Хочешь, чтобы не мучился он?

 Да, батюшка, — сказала с мольбой Нина, — а уж я тебе за это услужу, так услужу…