Табу и невинность

Иллюзии о «гражданском обществе у власти» имели существенные, хотя и краткосрочные политические последствия. Бывшие оппозиционеры, вознесенные на вершины власти, стремились сохранить единство массовых движений, всяких аморфных организаций, которые отождествлялись с гражданским обществом и сформировались во времена борьбы или, чаще, в течение краткого момента революционного воодушевления. Они ставили под сомнение сам принцип политических различий, считая, что традиционные деления на левых и правых анахроничны и не отражают природы подлинных альтернатив, перед которыми встают общества, выходящие из коммунизма. Выражалось убеждение в том, что Центральная и Восточная Европа в состоянии найти иную форму политической организации и представления общественных интересов, избегая пороков и издержек западных многопартийных демократий.

Миф гражданского общества – объединенного, антиполитического, поддерживающего программу радикальных реформ – вскоре оказался подорванным, скомпрометированным и забытым. Вчерашние пацифисты пошли в политическую полицию; защитники прав человека борются сегодня – во имя закона и порядка – со своими вчерашними коллегами из Хельсинкского комитета; недавние оппозиционные деятели ушли в бизнес; еще более многочисленный круг лиц стал осаждать твердыни власти, забывая о недавних антигосударственных и антиполитических декларациях.

Удар по мифу гражданского общества нанес также способ проведения радикальных перемен. Вскоре выяснилось, что их субъектом было не «общество», а узкие группы модернистских элит, составленные из людей вчерашней оппозиции и молодых, хорошо образованных технократов, которых консультировали западные специалисты. Этих людей поддерживали и им вторили журналисты, часть интеллигенции и молодежи. Противники выбранной стратегии как слева, так и справа сравнивали ее с большевистской революцией. Связывать их должны были идущие сверху решения об изменениях, а также особая, телеологическая их легитимизация. Хотя сейчас радикализм изменений обосновывался не интересами рабочего класса и светлым будущим всего человечества, а свободой, правом собственности и демократией, а также, мимоходом и словно бы между делом, интересами «среднего класса», которому еще только предстояло сложиться в результате великой трансформации. Однако же сходства были ограниченными и второстепенными. То демократическое общество, рыночное и открытое, к которому вела принятая стратегия, пользовалось существенной общественной поддержкой, даже если она была пассивной и изменчивой во времени. Кроме того, вопреки мнениям критиков, целью была не утопия, которой можно было принести в жертву все и всех, – хотя либеральные проекты часто имели очень сильную утопическую компоненту – а общество, форму которого мы немного знали из прошлого, а по большей части из практики развитых стран Запада. Это не меняет, однако, того факта, что радикальные изменения складывались в спектакль, к которому общество присматривалось со смесью увлеченности, страха, покорной отрешенности и апатии. Наверно, не было ни места, ни времени на другую стратегию, но та, которую приняли, не была школой гражданской активности и ответственности.

Очередной удар по идее гражданского общества нанесла радикальная версия экономического либерализма, который уже в 80-е годы, развиваясь в независимых кругах, входил в конфликт с оппозиционной идеей гражданского общества. Либеральная мысль, редуцированная до экономического измерения, сыграла важную роль в интеллектуальной подготовке экономических реформ. Об этом прекрасно писал Ежи Шацкий в книге «Либерализм после коммунизма». Одновременно либералы как в Польше, так и в других странах региона, опасаясь «бунта масс» против радикальных изменений государственного устройства, часто относились к демократическим институтам и политике с подозрением. Лапидарно и с провокационной чистосердечностью эту позицию выразил Стефан Киселевский [знаменитый либеральный публицист времен ПНР], требуя взять общество «за горло» и отвести в то место, где ему надлежит находиться. Часто также, будучи завороженными рынком, они вообще не видели места для гражданского общества. Наиболее ясно такую позицию выражал бывший чешский премьер-министр Вацлав Клаус в своих многочисленных полемических стычках с Вацлавом Гавелом. В частности, он писал: «История многократно показывала, что свобода, политический плюрализм и рынок достаточны и что они являются наилучшим средством для создания справедливого и приличного общества», а также что «свободный гражданин должен бороться с аберрантной идеей гражданского общества»[69]