Табу и невинность

Тоталитарная модель, которая оставляла желать много лучшего в качестве инструмента для описания действительности, выполняла существенную функцию по мобилизации и сплочению независимых кругов. Пары понятий: правда и ложь, свобода и порабощение, спонтанность и распоряжения, добровольность и принуждение, открытость и замкнутость – служили для диагностирования, но в еще большей мере для разделения и противопоставления двух миров, для выстраивания коллективной идентичности и мобилизации тех, кто жаждал радикальных изменений, для подрыва правоспособности Польской Народной Республики и ее самозваных элит.

Роль оппозиции в сокрушении государственной монополии на информацию и на интерпретацию фактов, в подрыве правомочности того, что официально характеризовалось как «реальное» и необходимое, была, без сомнения, огромной. Оппозиция сильно содействовала возникновению сферы независимой публичной жизни, которая влияла на формирование современной идентичности поляков и других народов региона. Она играла важную образовательную, просветительскую роль, творила образцы, популяризировала гражданские модели поведения и психологические установки, а также идеи правового государства.

Однако вместе с тем надо видеть и границы ее достижений. Это была попытка построить в Центральной и Восточной Европе минимальное гражданское общество, которое должно было выполнять оборонительную функцию, защищать от коммунистического государства. Ведь фундаментальной основой существования оппозиции было чувство идейной и моральной общности, радикализм критики государственного порядка, который воспринимался как глубоко противоречащий элементарным принципам этики. Каждое из этих понятий: минимальное, оборонительное, моральное – описывает другой аспект и единичный характер того исключительного явления, каким была центрально- и восточно-европейская оппозиция. Одновременно оно разъясняет, почему указанное «гражданское общество», построенное в радикальном противостоянии коммунистическому государству, было вместе с тем тесно с ним связано. И не могло не рухнуть вместе с этим государством.

Во многих странах выходу из коммунизма сопутствовала атмосфера понятного праздника. Ненадолго конституировалось революционное гражданское общество. Люди, в одиночестве ищущие решения своих проблем, мирящиеся с двоемыслием и двоеречью, вдруг обнаруживали в себе чувство достоинства, память о страданиях, об актах насилия, жертвой которых они становились, а также интенсивное осознание своей нынешней силы, братства, общности. Польша познала это ошеломляющее чувство в дни первого паломничества Иоанна Павла II, потом после Августа 1980-го и совсем чуть-чуть – в 1989 году. Другие страны региона в большей или меньшей степени пережили праздник в 1989 году или несколько позже. В момент коллективного воодушевления эти страны, похоже, удовлетворяли тем условиям, которые [видный социолог, профессор Чикагского университета] Эдвард Шилз ставил когда-то истинно гражданским обществам: «Гражданское общество – это общество, в большой степени характеризующееся всеми разделяемым коллективным самосознанием – познавательным и нормативным»[67].

Конец иллюзии

Взрывоподобный крах ancien r'egime сопровождался эйфорией. Будущий министр иностранных дел Чехословакии Йиржи Динстбир рисовал картину «гражданского общества у власти». Бронислав Геремек в ходе конференции в Кастель Гандольфо в августе 1989 года говорил: «Нам нет нужды давать его [гражданского общества] определение. Мы его видим и чувствуем». Казалось бы, вот дух, издавна ищущий общественного воплощения, нашел наконец-то свое место! Но ненадолго. Чувство триумфа, атмосфера праздника, а вместе с этим и вера в гражданское общество быстро миновали, оставив у многих участников ностальгическое ощущение тоски по утраченному идеалу.

Спустя несколько лет президент Вацлав Гавел хорошо выразил надежды и разочарование, когда писал: «В атмосфере всеобщего братания и энтузиазма, типичной для времен ноябрьской революции, многие из нас питали надежду… что наступит также какое-то значимое изменение в самом способе нашего человеческого сосуществования. Представлялось, что люди скоро выползут из эгоистических скорлуп, в которые их вогнал коммунистический режим, и что вся общественная жизнь вдруг обретет значительно более человеческие черты. Представлялось, что люди перестанут быть плохими, злыми по отношению к окружающим и что в них навсегда останется хоть немного от того чувства братства, которое революция извлекла из их душ. Представлялось, что такие ценности, как солидарность, духовные измерения жизни, любовь к ближнему, терпимость, воля к взаимному согласию или обыкновенная тактичность, внезапно переживут какой-то ренессанс»[68].