Табу и невинность

Этот поначалу ограниченный, скромный политический проект, культивируемый в оппозиционных кругах нескольких стран региона, быстро получил радикальные идеологические интерпретации. Указанным островам общественной независимости предназначалась роль провозвестия будущих форм коллективной жизни. Гражданскому обществу, формирующемуся в подчиненной Европе, предстояло стать ответом не только на кризис коммунистических государств, но и на проблемы западных обществ. В нем видели предтечу такого цивилизационного изменения, которое выведет народы за пределы коммунизма и за пределы традиционной либеральной демократии (Гавел, Конрад, Куронь). Эти идеи опирались на разные источники. Определенную роль играли остаточные следы левых утопий о ликвидации государства; существенное значение имел распространяющийся в мире с середины 1970-х годов бунт против гипертрофии государства, в том числе и демократического, принявший в конечном итоге облик консервативной революции; некоторое значение имела также, вероятно, очередная волна рефлексий по поводу наблюдаемого кризиса демократии: в консервативном издании Самюэля Хантингтона или в левом – Юргена Хабермаса.

Среднеевропейская идея гражданского общества, подчеркивающая его радикальное противопоставление государству, оставалась в тесной связи с описыванием текущей действительности стран «реального социализма» как тоталитарной. На Западе тоталитарная модель распространилась после войны под воздействием размышлений о природе и последствиях нацизма и сталинского коммунизма. Обе эти системы опирались на видение политики как перманентной войны с применением террора в массовых масштабах; одни вели ее против «внешних» врагов, другие – против врагов «внутренних». С конца 1950-х годов на Западе пригодность и полезность тоталитарной модели широко оспаривались. Пользование ею отождествлялось с «воинственным антикоммунизмом», в ней видели идеологически искаженную, даже извращенную картину сложного мира, выбор варианта холодной войны в международных отношениях. Известные специалисты замечали, казалось бы, только второстепенные различия между демократическими странами и советским лагерем. Предпочиталось говорить не о коммунизме, идеологии, насилии, а просто о модернизационных, мобилизационных, бюрократических, корпоративных системах. В коммунистических странах часто видели плюрализм: организационный, институциональный или бюрократический – несколько иной, чем на Западе, но все-таки плюрализм.

В то же самое время в странах, управляемых компартиями, в их независимых кругах действительность все чаще представляют в категориях тоталитарной модели, заимствуя язык у Джорджа Оруэлла и Ханны Арендт[64]. Доминирующий в оппозиционной публицистике образ «реального социализма» был во многих аспектах столь же нереалистичным, как и описание, предлагаемое влиятельными кругами западной советологии. Запоздалая карьера тоталитарной модели была результатом двойного процесса, который происходил в группах оппозиционной интеллигенции. С одной стороны, левые круги после советской интервенции в Венгрии и Чехословакии, после польского Марта 1968-го[65] окончательно теряют веру в возможность какого-либо реформирования социализма. Следствием этого было чувство бессилия, психическая и житейская маргинализация тех групп, которые раньше пробовали трансформировать этот строй изнутри. С другой стороны, карьера «тоталитаризма» связывалась с появлением на публичной площадке таких групп и сообществ, которые всегда были враждебны коммунизму, однако до момента некоторого его смягчения им не хватало возможностей, мужества или веры в разумность публичной деятельности. Они концентрировались на укреплении религии и Церкви, на культивировании традиций, часто посвящали себя «органической работе»[66].

Парадоксальность того описания действительности, которое доминировало у зарождающейся оппозиции, состояла среди прочего в том, что само публичное существование этой оппозиции было возможным в большой степени благодаря неохотному, селективному, репрессивному, но все-таки позволению со стороны государства, именуемого ею тоталитарным. Такая терпимость была вовсе не итогом веры правящей касты в достоинства плюрализма, следствием «демократизации» или «либерализации» социализма, а результатом старения последнего, прогрессирующей утраты его жрецами и стражами всякой веры в собственную миссию, следствием нажима со стороны Запада, вооруженного хельсинкскими постановлениями и деньгами для займов, а также, наконец, жаждой социалистических нуворишей найти дорогу в западные салоны.