Табу и невинность

Наша революция не до конца является революцией, наша контрреволюция почти ничем не напоминает контрреволюций, известных из прошлого. Революция в Польше не обладала точкой зацепления в какой-нибудь утопии, контрреволюция оказалась избавленной от корней и лишенной духовной родины. Она тоскует по старому строю, славит его свершения – но знает, что «череп сей уж никогда не улыбнется». Таким образом, контрреволюция инстинктивно стремится к консервации того из уходящего мира, что еще удается спасти: патерналистского способа правления, наделения собственной клиентуры привилегиями и уступками, блокирования перемен в сфере собственности, торпедирования потенциального развития территориального самоуправления, централизации всего, что еще удается централизовать, ограничения, насколько это возможно, свободы прессы. Янош Киш, парафразируя Клаузевица, говорил о старо-новых, которые соучаствуют сегодня в управлении Венгрией, что в демократии они видят возможность реализовать кадаризм с помощью других средств[62]. То же самое можно сказать и о наших старо-новых. Их идеалом, похоже, является ПНР, но пользующаяся демократической легитимацией и уважением в мире.

За плечами у умеренных, радикалов и старо-новых разный опыт и мало в чем совпадающее видение польской судьбы. Их рознит менталитет, делят сильные взаимные антипатии, неприязнь или даже враждебность. Однако революция без революции приводит к тому, что мало-помалу, постепенно выразительность трех описанных выше ролей слабеет. Это вытекает из мирного характера перемен, из концентрации общественного внимания на конкретных проблемах занятости и уровня жизни, из внешних ограничений (мировой рынок, Европейский союз, НАТО и т. д.) и из логики современного общества. Все перечисленное делает невозможными резкие, брутальные повороты под воздействием духа революции или ностальгии.

Что из этого следует для польской политики? Трудно ответить на подобный вопрос в рамках конвенции, принятой в данной статье. Революция, реставрация, контрреволюция – все это метафоры, образы, почерпнутые из истории. Быть может, они несколько облегчат понимание происходящего в последние годы, показывая связи между событиями и логику разных форм поведения. Однако же, чтобы говорить о будущем, надо отказаться от безопасного мира метафор и пойти на риск прямого и ясного языка политики. Но это – тема для совсем иного эссе.

Приключения гражданского общества 1999

Карьера понятия

Недавно я разговаривал с одним видным и хорошо известным издателем о книгах, которые пользуются успехом у читателей. Беседа перешла на последние работы Ежи Шацкого[63]. Тематику либерализма мой собеседник оценил высоко, хотя консерватизм, по его утверждению, обладает еще большей рыночной стоимостью. Но вот о «гражданском обществе» наш издатель сказал, пожимая плечами: «Кого это еще может интересовать!» Как же получилось, что гражданское общество пало столь низко? Ведь всего лишь десяток лет назад мирные революции, которые сотрясали наш регион, совершались во имя гражданского общества. Obywatelski, civic, obscanske, гражданское – эти слова со дня на день станут ключевыми в публичном языке стран Центральной и Восточной Европы. Возникали гражданские комитеты, движения, собрания, инициативы, гражданские парламентские клубы и гражданские партии. Долго это, однако, не продолжалось. Всего через парочку лет понятие гражданского общества покинуло улицы, площади и прочие публичные места, чтобы вести спокойную, несколько сонную жизнь в аудиториях для всяческих семинаров и симпозиумов. Лишь временами о нем вспоминают в «третьем секторе», на обширных пространствах независимых инициатив, обществ или фондов, которые ищут себе место за пределами рынка и государства. Однако же необыкновенная карьера идеи гражданского общества достойна внимания. Хотя бы потому, что в ней, словно в капле воды, отражается картина коллективного приключения поляков и других народов нашего региона на протяжении минувшего десятилетия больших надежд и многочисленных разочарований.