Taedium phaenomeni (СИ)

      В заброшенном подземном атриуме, где доступного пространства и места для изучения оказалось намного больше, чем Юу изначально представлялось, теперь пахло жареной плотью так невыносимо и так тошнотворно ярко, что Второй, едва только рука стала держаться и прекратила выпадать из плеча при каждой удобной возможности, забрался по стойкам из рядовых стульев на самый верх, где ненадолго замер, с легким удивлением оглядывая непонятное для него место прищуренным волчьим оскалом.

      Уолкер сказал, что так должно выглядеть залу театра или оперы, объяснив, что это такие места, где всякие разные люди выступают на сцене перед людьми другими - поют, танцуют, играют придуманные или в реальности случившиеся роли, одеваются в нарядные платья, пытаются рассмешить или заставить расплакаться. В общем, развлекают чертову зажратую публику, а чертова зажратая публика, если еще не совсем махнула на светские рауты рукой, платит за это деньги, и Юу долго не мог понять, зачем кому-то мог понадобиться такой вот откровенный фарс, где все друг другу изначально лгали, на что идиотский Уолкер тонким-тонким раскушенным намеком припомнил недавнего Аладдина. Прыснув, пропел, что так называемому Второму тоже очень и очень хотелось дослушать до конца начатую фарсовую историю и что он, исходя из этого, вовсе не чужд ничему человеческому, сколько бы ни пытался уверять или уверяться в обратном.

      В результате Юу насчитал с десяток стульевых рядов за территорией непонятной деревянной огородки и семерку рядов вне ее границ – всезнающий Уолкер снова пояснил, что это «бельэтаж», особенные привилегированные ложи, и те ложи, что предназначены для людей попроще, не имеющих достаточно свободных денег, дабы обеспечить себе расположение телес на королевском парадном балконе, откуда можно точно так же помахивать моноклями, биноклями и прочими чудесами оптического ремесла, испокон веков не имеют права находиться в едином с «избранными» пространстве, а потому их принято огораживать, дабы соблюдать обоюдный, сплошь вымоченный в тонком коктейле насмешливой лживости, этикет.

      Стулья все оказались сплошь разодранными, непоколебимо-старыми, запорошенными толстыми мазками пепелистой въевшейся пыли; где-то болталась распоротая кожаная обивка, где-то вываливался наружу упругий, обжитый паразитами, поролон, где-то перекатывалось сухостоем крысиное дерьмо, где-то копошились ленивые окостенелые жуки, медленно покусывающие остатки забытого в человеческом логове мусора.

      Ярусную лесенку постигла участь быть захороненной под глыбами всевозможных помоев, включающих трупики издохших от голода мышиных крыс, замучившихся жрать атрибуты мебели тараканов, не дождавшихся никого в свои тенета глазастых пауков. Стены дымились выползающими сквозь щели влажными туманными испарениями: где-то там, снаружи, еще работали перегоняющие винты да протекали непрочные трубы, и дымные вырабатывающиеся испарения, находя близлежащие лазейки, неизменно припирались сюда, витая в воздухе разбухшей мокрой массой, пока от стен отваливались последние штрихи нанесенной когда-то краски, обнажались деревянные остовы с прогнившей лишайной трухой, а потолок с крышкой заколоченного люка пугал тем больше, чем меньше от былой надежности оставалось нетронутой разложениями суши; теперь разгуливать в относительной безопасности получалось только под процентами тридцатью, в то время как все остальное пространство, прекратив светлиться, таращилось чернотой проеденной замогильности, обвисшими ощетинившимися досками, клапанными трубками, жухлыми глазастыми провалами и черт знает чем еще, и этот вот несчастный аэростатный люк над головой как ничто иное напоминал багровую, никогда вживую не виденную, луну посреди черноземной ночи, запечатанный сургуч на важном ватиканском конверте в шуршащей березовой бумаге.

      Постояв немного, поглазев на занятого противной готовкой Уолкера, давно уже освежевавшего несчастную булькающую тварь и теперь методично жарящего ту, помершую, совсем больше не страшную, на костре, Юу утер кулаком запахшие горечью губы, огляделся не вверх, а под ноги и вокруг. Столкнувшись с непривычным выбором между «право» и «лево» - нырнул, пораздумывав, направо, где почти тут же повстречался с запахом новым, совершенно невозможным, незнакомым, но все равно подсознательно узнаваемым: сладковато-пыльцовым, нежным, ароматным и, что страннее всего, свежим. Таким, что внутри быстро-быстро защемило, закололось, сердце забилось рьянее, и мечта об амброзии, заложенная в любого узника без памяти и жизненного будничного опыта, выплеснулась наружу судорожным вдохом, когда Юу, ускорив шаг, добрался до крохотного огражденного заповедничка, где так просто и так щекотно тянулись бутонами кверху кроваво-красные цветы.

      Совершенно обычные цветы, совершенно необычные, непередаваемые, изумительные и чуждые для того, кто никогда прежде не видел ничего дикого, ничего растущего, ничего сотворенного непостижимой природной рукой, если не считать только оброненных там и тут редких лотосовых лепестков, да и то непонятно, настоящих или же нет.