Таежный моряк. Двенадцатая буровая

Он отворил дверцу кабины, пристроил ствол на ребровике полуопущенного стекла, как на упоре. Зная, что копалуха не улетит — не углядит она человека, сидящего в кабине, целился долго, основательно, нащупывая мушкой корень шеи. Потом плавно нажал пальцем собачку и, еще не услышав выстрела, увидел, как подпрыгнула копалуха и грузно шмякнулась оземь, заметелила крыльями по колее, взрыхляя и разбрасывая в стороны снег.

— Один — ноль, — сказал довольный Косых, выколачивая дымную и теплую гильзочку себе на ладонь — пустые стакашки патронов он обменяет в городском комитете ДОСААФ на полные пачки.

Он подошел к копалухе — та перестала уж биться, — поднял с земли, с несколько запоздалым удивлением заметил, что правое крыло птицы вроде бы меченое, будто помазано чем-то пегим с редким изумрудным оттенком — похоже, какой-то жидкостью, может, чернилами?.. Но нет, цвет был природным. Косых попытался припомнить что-либо, связанное с меченой копалухой, но на ум ничего не пришло, и он, подхватив птицу, зашагал к машине. Закинув копалуху в кузов, сел за руль, повернул ключ зажигания.

«Это тебе, Надежда, на рагу. Рагу из глухарки, а? Будет чем носы соседкам утереть».

Он потянулся, зевнул, потом скомандовал, включая скорость:

— Ну, зверюга, попылили дальше. Покамест один — ноль, а надо бы два…

Уже у самого «песка» у него неожиданно забарахлил и заглох мотор. Косых выругался, но делать было нечего, пришлось вылезать из теплой кабины. Он забрался на бампер, открыл капот и сразу понял, в чем дело, — с головок двух свечей сразу соскочили колпачки. Косых приладил их, проверил. Колпачки сидели слабо — на головки надо бы навернуть проволоку, но подходящей под рукой не было. Пришлось отложить операцию до деревни…

Хлопнув капотом, он спрыгнул на землю и только теперь поразился какой-то стылой покойничьей тишине, окружавшей его. Даже кедры, кланявшиеся ветру, гнулись бесшумно, без привычных стенаний и потрескивания. Он ступил на обочину дороги, поскользнулся на ягеле. Оленьего корма — ягеля в тайге полным-полно — бумажно-белый, пористый, похожий на синтетическую губку мох сверху был сух до ломкой жесткости, а снизу влажен — корнями он воду собирает, — поскользаешься на нем, как на затянутом тонкой коркой коровьем «блине».

На глаза попалась идеально круглая поляна, полная перезрелой, обкаленной снегом голубики; листья голубики, похожие на летящие капли, были красны — настолько красны на чистом снегу, что даже глаза резали. Косых нагнулся, взял несколько ягодин в щепоть, съел — голубика оказалась приторно-сладкой, слюна от нее сразу сделалась густой и тягучей, как от варенья, а когда сплюнул, увидел, что она дегтярного цвета. Неподалеку призывно синели горошины спелой шиксы — ягоды, которая, когда возьмешь ее в рот, кажется сладкой, а раздавишь языком — жгуче-горькой. Косых поддел кустик шиксы сапогом, синие горошины попадали в снег.

Вернувшись в деревню, загнал машину под навес и, прихватив с собой мелкашку, вошел в дом. Там уже плескался у рукомойника помбур Поликашин.

— Завтракать пойдем? — с порога весело закричал Косых.

«Не пьян, но в настроении», — определил Поликашин.

— М-м-угу, — промычал он.

— Намного ввинтились в землю за ночь? Не знаешь? — спросил Косых.

Поликашин, худенький пожилой человек, прополоскал рот и выпрямился. На мохнатых бровях его блестела вода, щеки голубели после бритья.

— Что-то голос у тебя звонкий. Как у пионера.

— Есть причина. Так намного?

— Ненамного. Если до Америки бурить, то еще далеко. Инструмент поднимать пришлось, сработанное долото меняли… Так, считай, вся смена на долото и ушла.

— Не горюй, Поликашин. Главное — не дрейфить, прорвемся. А я вот копалуху бабе на рагу подстрелил, — похвастал Косых небрежно, — пусть соседей поудивляет.

— Ишь ты, — вдруг ехидно произнес Поликашин, — на беззащитную птицу ходить до зубов вооруженным! Да еще на машине… Дать тебе лук в руки и стрелы, как в древние времена, вот и иди добывай копалух на рагу. Посмотрел бы я тогда.

— Ты что, не с той ноги встал? — удивился Косых. — Все стреляют, и я стараюсь.

— С той, — буркнул Поликашин. Он подошел к скамейке, на которой, свесив крыло, лежала убитая копалуха. Поликашин приподнял ее за крыло, подержал на весу, словно обдумывая что-то. — Знаешь хоть, кого ухлопал? — Он опустил копалуху на лавку, осторожно подложил под птичью тушку меченое крыло. — Ты же Катьку застрелил.

Тут у Косых словно ум прояснился — вот что он пытался вспомнить, стоя посреди дороги. Катька — ручная копалуха. Собственно, ручной копалуха была довольно условно…