Таежный моряк. Двенадцатая буровая

— Не-е, мы с моряком сыты. Во как сыты, — окончательно отказался Пащенко, снова склонился к Генкиному уху. — Девять лет уже Ростовцев у нас в Сибири работает. Раньше он трубу тянул, сейчас на железную дорогу перешел. Однажды он такое сотворил — все газеты писали. С бригадой трассовиков в весеннюю слякоть сорок километров трубы выдал. У всех машины встали, в болото по самый пупок увязли, а у него — нет. Даже чужие машины, которые летовать до морозов остались, — и те вытащил. Не только свои не утопил, а и чужие спас. После этого у него сердечный приступ случился. От рабочего перегрева! Его на вертолете в больницу, в кровать уложили, а он через день оттуда сбежал.

Ростовцев тем временем веселил за столом компанию, и Любка смотрела на него влюбленными глазами, и диспетчерша Аня. Генка, которого во время пащенковского рассказа оставило было ознобное, щемяще одинокое чувство, снова почувствовал себя сирым, забытым, и даже позавидовал Алику, который, как ни в чем не бывало, расправил свои легендарные усы, молча подсел к столу; Генка же, Генка так не мог, не умел, — у него сразу бы задрожали руки, голос бы увял, ноги сделались чужими, негнущимися, будто огузки бревен — чураки метрового распила.

Он вслушался в звук «хрюндика», в печальную, как одинокий звездный свет, мелодию, вздохнул. Переключился на разговор, который вели за столом. Говорил Ростовцев. Как оказалось, рассказывал историю про Лукинова.

— Еду я на «Жигуле» на юг, в отпуск. Ирина рядом сидит, беби — на заднем сиденье… — Генка-моряк понял, что Ирина — это жена Ростовцева, подумал, что Любка при упоминании этого имени должна бы сморщиться, увянуть, погасить свет в зрачках, а она хоть бы хны, даже бровь вверх не приподняла, не отвела взгляда. — Включил я радио, чтобы скучно не было… А то ведь дорога усыпляет… Слушаю, значит, что там на нашем глобусе творится. Очерк передают. И слова уж больно знакомые, будто песня, которую слышал по меньшей мере раз двести пятьдесят: «люди, обживающие суровый край», «дорога, принесшая в старое таежное село новую жизнь», «тундра, в которую пришло человеческое тепло» и так далее. Говорю Ирине: «Это, мать, по-моему, про нас…» А когда произнесли «серо-зеленый покров» — про ягель, — то тут совсем все стало понятно. И вдруг: «Вот люди, которые победили природу, протянули нитку железной дороги сквозь тайгу и болота». Слушаю дальше — ба-ба-ба! Про Лукинова речь тот диктор глаголет, — Ростовцев бросил взгляд на Лукинова, и тот, тихий, незаметный, налился краской, щеки заалели, будто маки, — про то глаголет, как мастер участка товарищ Лукинов железную дорогу на Север тянет, впереди всех идет и, представьте себе, молотком размахивает. Знаете, почему молотком размахивает? — спросил Ростовцев и, поскольку никто не ответил, продолжил: — Героизм проявляет. Волков этим молотком отгоняет. И словесный портрет товарища Лукинова дают — невысокий, в очках, с мужественным взглядом.

Все посмотрели на Лукинова. Генка почувствовал, как тот сжался, вдавил голову в плечи.

— Вернулись мы, значит, из отпуска, я вызываю к себе Лукинова. «Знаешь, — говорю, — тут про тебя по радио очерк передавали». «Нет, — отвечает, — не слышал. А что передавали-то хоть?»

— Лев Николаич! — попросил Лукинов.

Но Ростовцев на эту просьбу ноль внимания.

— Да передавали, говорю, что Лукинов — маленький, суетливый, с запотевшими очками и мутным взглядом, неряшливый, пуговицы на пиджаке оторваны, воротник рубашки засаленный…

Все снова посмотрели на Лукинова — соответствует ли портрет истине?

Лукинов опять попросил Ростовцева:

— Лев Николаич!

— Понимаю, ты — начальство, ты — мастер участка, мой, значит, зам, а авторитет начальства ни в косм разе подрывать нельзя… Но мы ж тут все свои, все ИТР, так сказать, — инженерно-технические работники…

У Генки щеки почему-то набухли жаром: он же не ИТР. И напарник его, Алик — тоже не ИТР. Но потом Генка подумал, что человек он здесь посторонний, временный, ИТР не ИТР — какая разница? У него свои заботы, у здешнего строительного отряда — свои. Объединяет их только одно: общая жилая площадка.

Только ли? А Любка Витюкова?

— Тут-то мой Лукинов и полез на стену, — продолжал Ростовцев, — зарычал, словно царь пустыни: да я этих корреспондентов! Целый месяц бушевал, а потом оттаял.

«Диогенова бочка» смеялась.

Лукинов напрягся, будто жидким свинцом налился, маленький, круглоголовый, с неожиданно стреляющим взглядом, чувствовалось, что он на пределе — вот-вот и скажет что-нибудь резкое, злое. Но Лукинов сдержался, а Ростовцев произнес:

— Смех и шутка, дорогой Лукинов, все равно, что лекарство, которое в аптеке, прямо скажем, не достанешь. Жизнь, говорят, удлиняет. Не обижайся, ладно?

— Для того чтобы согреться, дорогой Лев Николаевич, вовсе не обязательно сжигать собственные корабли, — тихо, чуть ли не шепотом произнес Лукинов. — На них ведь еще и плавать можно.