Тайфун

— Я не знаю, как поступить… Мне так трудно было эти дни. Мы с сестрой… Я не могу… Я же католичка.

Выонг нахмурился.

— Выходит, я не католик, а иноверец!.. — на мгновение он смолк, потом произнес:

— Кто хороший человек, а кто — плохой? Хороший — тот, кто верит в бога, кто ревностный католик. А плохой — тот, кто в бога не верит, в церковь не ходит!..

Ай всхлипнула.

— Люди говорят, ты продал душу дьяволу, потому что заодно с коммунистами-безбожниками. Если мы поженимся, я совершу тяжкий грех… выйду замуж за безбожника…

— Тогда возвращайся… возвращайся к своему прежнему мужу.

Ай отрицательно покачала головой.

— Нет, я не могу вернуться к нему. Я останусь жить с сестрой, буду жить с ней всю жизнь. Я так устала… Прости меня, пожалуйста. Да защитит тебя наш господь…

Ай склонила голову. Выонг тяжело вздохнул. Они молча расстались и пошли в разные стороны.

17

Шествие приближалось к собору Бай. Когда знаменосцу, шагавшему в голове колонны, оставалось до него метров сто, распахнулись двери епископского дома и оттуда в сопровождении многочисленных священнослужителей вышел епископ и тоже направился к собору. Раздался колокольный звон, и, словно дождавшись условного сигнала, загрохотали барабаны, загудели гонги, завыли трубы, и казалось, от этого грохочущего, воющего урагана должны развалиться ближайшие дома.

Епископ медленно приближался к помосту на церковном дворе. Одежды его свиты переливались золотом. Два старых монаха покрыли семь ступеней, ведших на помост, красным шерстяным ковром, и, неслышно ступая по нему, епископ поднялся наверх. Одетый в темно-фиолетовую сутану, в скуфью такого же цвета, он повернулся лицом к верующим, и сразу все глаза устремились на него. В наступившей тишине послышалось далекое тарахтенье — это заработала дизельная станция, — и в соборе вспыхнул свет. Особенно ярко была освещена статуя святого Доминика, и казалось, святой повеселел, увидев множество прихожан, явившихся поклониться ему.

Тем временем толпа, затихая, заполняла церковный двор. Люди сворачивали флаги, складывали в стороне музыкальные инструменты, ставили наземь носилки со статуями святых. Мокрые от пота, покрытые дорожной пылью люди стремились пробраться поближе к помосту. Мужчины входили во двор через одни ворота, женщины — через другие: таков был нерушимый порядок. Сотни глаз уставились на широкую спину и бритый затылок епископа, который, отвернувшись от толпы, собирался с мыслями, готовясь начать богослужение.

Со всех сторон слышался восхищенный шепот: как красиво одет святой отец, ничуть не беднее живших здесь прежде европейских епископов… Какой-то священнослужитель почтительно спросил у епископа разрешения начать празднество. Епископ некоторое время сидел молча, словно не слыша обращенных к нему слов, потом медленно встал, величаво поднял правую руку и молча осенил крестом толпу. Епископ был сравнительно молод, однако казался старше своих лет, потому что отличался высоким ростом и представительностью. Праздничная фиолетовая скуфья на его большой голове выглядела крохотной и потому нелепой. Глаза епископа из-под тяжеловатых век излучали теплоту и кротость. Чувственные полные губы словно бы чему-то слегка улыбались. Массивный подбородок лоснился — епископ, наверно, только что брился. Восхищенные возгласы — истинный небожитель! — были ответом толпы на его благословение. Верующие склонились в глубоком поклоне — ведь этот красивый, богато одетый человек представительствовал на земле от имени самого Христа.

Благословив прихожан, епископ сел в свое обитое бархатом кресло, лицом к алтарю, где стояла статуя святого Доминика. Его свита тоже повернулась к толпе спиной.

Епископ преклонил колено перед святым Домиником, опустил голову, потом грузно поднялся, снова повернулся к верующим, вскинул руку и трижды осенил толпу молящихся крестным знамением — сперва перед собой, потом направо и налево. Лицо епископа, блестевшее от пота, уже выражало скуку и раздражение. Его преосвященство прекрасно понимал, что с каждым годом истинно верующих становится все меньше, половина людей приходит в храм из любопытства, и потому службу, даже праздничную, приходится вести через силу… И каждый год он боится, что паства выйдет из повиновения и учинит бунт или шумный скандал. Епископ опустился в кресло. К микрофону подошел викарий Лыонг Зуй Хоан. Толпа оживленно зашумела — отец Хоан умел говорить, и его слушали с интересом, гораздо большим, чем самого епископа.