Тайна

— Потому что мы с Виктором тоже были парой… И вдруг в одну секунду все рухнуло. Понимаешь? И вот… Тоска. Хоть дочура и со мной, а все равно — одиночество… Мне двадцать восемь лет. Тяжко, Юра. Немыслимо тяжко…

Из уголков ее глаз по скулам скатывались слезы. Губы дрожали.

— Прости, Юра, — судорожно всхлипнув, проговорила она, — прости, милый.

Он смотрел на нее. Острой жалостью кольнуло сердце. Всколыхнулось сострадание, желание утешить, успокоить, увести ее от горечи и боли. Он принялся гладить и перебирать ее волосы и нашептывать непритворные бесхитростные слова участия.

Наклонившись к ней, он бережно поцеловал горькую морщину у края рта, ямку под горлом, в которой трогательно пульсировала синеватая жилка. Слегка прикоснулся губами к ее губам. Полина так же невесомо отозвалась на его поцелуй.

Лаской своей Юрий стремился снять с нее тоску. Нежность его была искренней, и женщина, почувствовав это, благодарно обвила его руками и замерла. Она лежала, умиротворенно прикрыв глаза, и Каштану показалось, что Полина задремала.

Ночь была удивительно беззвучной.

Слышалось только четкое тиканье часиков на руке притихшей Полины. Много ли так прошло времени, Юрий угадать не мог. Он робко шевельнулся, пытаясь отстраниться от уснувшей женщины. Но она вдруг порывисто и сильно прижалась к нему. Он ощутил горячие токи ее тела.

Им овладело смятение. Сердце то неистово колотилось, то замирало. Охватил страх, что оба теряют контроль над собой. Вспыхнули в памяти и лихорадочно замелькали картинки прошлого. Память беспощадно воскресила пережитое, и он вновь увидел Полину на крохотном острове среди волн у места гибели мужа. Каштан вздрогнул. Воспоминание мгновенно отрезвило его. Юрий снова попытался осторожно освободиться от объятий, однако Полина не размыкала рук. Удерживая его, она произнесла едва слышно, будто выдохнула:

— Не уходи… Не уходи же…

Но он с мягкой настойчивостью разжал ей руки, выпрямился, сел рядом. Усмиряя дыхание, медленно приходил в себя.

Когда сердце стало биться ровней, тихо проронил:

— Пойми… Сами же потом не простим себе…

Полина не откликнулась на его слова.

Прошло не меньше получаса томительного молчания. Наконец Полина сказала:

— Сядь поближе… Не бойся.

Он придвинулся к ней. И снова стал гладить ее волосы. Полина заметила:

— Я знаю, что ты давно мечтал вот так прикоснуться к моим волосам.

— Мечтал.

— А сам убегал.

— Убегал, потому что…

— …боялся моей благодарности.

— Боялся. Но главное в другом. В том, что…

— …все было на твоих глазах: и счастье и смерть.

— Да. Да. Да, Полина. И забыть это невозможно. Я вынырнул перед тобой в том самом месте, где погиб Виктор.

— Видишь, как получилось. Судьба свела нас.

Помолчав, он сказал:

Может быть… Но судьба же и карает. За безрассудство.

— Безрассудство? Не знаю, Юра… Тебе лучше знать, поскольку сам ты великий мастер безрассудных поступков.

— Я?!

— Ты, милый, ты… Бегство твое из дома — разве не дикость? Кто так поступает? Никто. А ты — поступил. Или вот бросился спасать меня в цунами. Считаешь, нормально? Полное безрассудство! Другое дело, Юра, что это прекрасно… Чудесно, что ты способен на такое… Может, и за это я полюбила тебя. Так что вина за эту любовь на мне. И не терзайся, мой хороший!

Помолчав, сказала:

— Мне почему-то кажется, Юра, что, улетая из Москвы, ты убегал не только от смерти, но и от тоски. От постылой жизни. Ты истинной любви никогда не знал, правда?

— Ты вещунья. Тебе все открыто.

— Не все. Но кое-что. Я, например, чую сейчас смуту в твоей душе. Думаешь — а как быть со мной? Не мучайся, милый. Я уеду. Терзать тебя не буду. Тебе, Юра, надо еще прийти в себя. Вернее, привыкнуть к себе новому. Ты ведь стал новой личностью. А преображение дается не так просто. Не знаю, сколько времени на это понадобится. Но сколько бы его ни потребовалось, знаю одно: я буду ждать тебя всегда. Оставлю тебе адрес, ключи от дома… И не бойся меня, ради бога. Если когда-нибудь придешь ко мне, всю себя отдам тебе. Понял?

Затем с улыбкой добавила:

— Да будет тебе известно, русская баба привязывается к мужику, который ее за волосы таскал…

Когда они прощались у Володиного грузовика, Полина была молчалива, казалась подавленной. Каштан поцеловал ей руку. Она смотрела на него неотрывно. Серые глаза ее светились.

Машина уехала, а к Каштану подошел оленевод Анфиноген, шибко небритый, насквозь пропитанный табачной гарью мужик. Он спросил:

— Довольна жинка-то осталась? Недаром пантами баловался?

— Что за пошлости городишь, Анфиноген?

— Какие ж это пошлости? Дело житейское. Известно, что пант нашему брату лихость дает… Но, говорят, шибче всех других снадобий — рог носорожий действует. Не знаю, брешут или правду говорят, будто стоит одна штука пятьдесят тыщ долларами…

* * *