Тайна

– Вообще-то, – нервно начал я, – ты, Марио, тоже из латинцев, потому что итальянец. То есть вы оба говорите на романских языках и оба католики. – Тут даже П. К. глянул на меня как на идиота, потому что глупо читать лекцию парню, который может излупить нас так, что живого места не останется.

– Тебя кто спрашивал, псих? – Марио отвесил мне подзатыльник.

– Он не слышит голосов, – вступился П. К. – Он просто считает, что с той девочкой все в порядке.

– Ага. А тебе голоса ничего не говорят? – Марио повернулся к П. К.: – Вот например: в один прекрасный день я оторву тебе руку и зашвырну ее в Ист-Ривер!

Марио протолкался в первый ряд и принялся с вожделением созерцать задницу мисс Кэхилл.

В конце экскурсии гид вручил каждому из нас по брошюрке, к передней обложке которой скотчем был приклеен блестящий новенький пятицентовик.

– Даже сейчас, во времена кризиса, люди покупают акции. Так берегите каждый цент. – Раздавая брошюры, парень заговорил медленнее, чтобы убедиться, что мы слушаем, и указал на приклеенную к обложке монетку. – Этот пятицентовик – ваш старт, ребята. Наш щедрый дар, который приведет вас на верный путь.

Песнь пятая

Я принял душ и как раз наглаживал свою лучшую рубашку, когда услышал, как мама громко говорит с кем-то по телефону. Она обращалась к кому-то на радио WADO, испанской радиостанции. Мама повторяла: «Lamento… Lamento… Lamento Borincano»[41] – как просьбу, но, похоже, на радиостанции этой песни не было. «Нет… нет… sí, Рафаэль Эрнандес». Но человек на том конце ее не понимал. Я надел джинсы получше, зачерпнул тряпкой вазелина, начистил ботинки и приготовился предстать перед дверью Таины.

Мама прикрыла трубку рукой:

– Кто такой Марк Энтони?

– Певец. – Я направился к двери.

– No, ’pera[42]. – И она протянула мне трубку.

– Мам, мне надо идти. – Но мама сунула трубку мне в руку. – У нас в школе спектакль, я опоздаю.

– Попроси их поставить Lamento Borincano, но не этого Марка Энтони, а Рафаэля Эрнандеса.

– Ладно, – простонал я и поднес трубку к уху.

Мама ждала.

Я попросил.

– Мама, у них есть только запись Марка Энтони.

– Ay bendito, да что же это такое! Скажи им, что запись Эрнандеса лучше. Он поет как настоящий пуэрториканец.

Я изложил ее слова человеку на том конце провода.

Мама ждала.

– Мама, та женщина говорит, что она колумбийка. Ей, может, по барабану.

– ¿Colombiana?[43] – недоверчиво спросила мама, словно Испанский Гарлем со времен ее детства не изменился. Да, на улицах говорили по-испански, но это был не только пуэрто-риканский испанский. Это был собирательный испанский, в котором звучали ритмы и интонации обеих Америк. Маминого Испанского Гарлема больше не существовало. Может быть, она еще и по этой причине так любила старые песни и жила прошлым.

– Она не Boricua[44], – сказал я.

– Как она может работать на радио WADO и не быть Boricua? – проворчала мама.

В трубке словно застрекотал сверчок. Женский голос на том конце ожил; я снова поднес трубку к уху.

И кивнул, словно она могла меня видеть.

– Мама, – я прикрыл трубку ладонью, – она сказала, что нашла «Ламенто» в исполнении Шакиры. Хочешь послушать?

– Кто это? – Не успел я ответить, как мама замахала руками. – Да неважно, не нужна мне Шакира. И Марк Энтони не нужен. Я хочу услышать то, что ставили мои родители. – Мама топнула ногой, как избалованный сорванец. – Хочу услышать Рафаэля Эрнандеса, «Ламенто Боринкано».

Мама любила «Ламенто Боринкано», потому что эту песню любили ее родители, и я, наверное, тоже ее любил. В этой песне говорится о пуэрто-риканском крестьянине, который, полный радости, собирается продать свои товары в большом городе и на вырученные деньги купить жене новое платье. Но приехав на место, он обнаруживает, что города нет, рыночная площадь пуста. Депрессия поразила его край, и многие пуэрториканцы перебрались на главный остров. Мама всегда ждала слов Qué será de Borinquen mi Dios querido?[45] с нетерпением.

– Мама, мне пора. Мне правда пора, – сказал я. Мама подозрительно уставилась на мой наряд, и я стал быстро придумывать объяснения. – В школе сегодня спектакль. Не хочу, чтобы меня видели в кедах. Спектакль особенный – шекспировская опера. – Я знал, что английское имя внушит матери почтение. Шекспир, конечно, опер не писал.

Мать взглядом велела мне остаться. Она забрала у меня трубку и объявила женщине на том конце, что ее муж желает поговорить с менеджером радио WADO.

Мама стала пронзительно звать отца. Мой отец-эквадорец дремал в спальне. Он встал и, полусонный, приплелся в гостиную. Мать велела ему добиться от радио WADO, чтобы они поставили нужную песню, потому что к мужскому голосу у них будет больше уважения, чем к женскому или к голосу мальчишки.

Потом она повернулась ко мне.

– Ты куда это так вырядился?

– У нас особенный спектакль.

– ¿Tú me está diciendo mentira a mi?[46]

– Нет. Мне пора.

Мать пристально всмотрелась мне в лицо, глаза в глаза, плечи у нее напряглись, и она немного склонила голову набок.

– Не хочется опаздывать, – сказал я, потому что собирался явиться к дверям Таины пораньше. – Я к десяти вернусь.