Тайна

– Ты же не к тем женщинам собрался?

– Я же говорю: нет.

– И даже если они откроют дверь, ты не зайдешь к ним, правда?

– Не зайду.

– Хулио, эта Таина – источник бед. А ее мать…

– Да знаю я, знаю. Можно я уже пойду? – раздраженно спросил я.

– Эта женщина сумасшедшая. Эта Инельда Флорес – сумасшедшая. Я знала ее много лет назад, она уже тогда была сумасшедшая.

– Да, да. Знаю, ты мне говорила.

Плечи у мамы опали, она шумно вдохнула и шумно выдохнула, обняла меня и поцеловала в голову.

– Ну иди.

– Мам, – я навесил на лицо самую приятную улыбку, – а можно мне двадцать долларов?

– Что?!

Мама у меня прижимистая. Отец говорит, что, когда она просыпается, всегда заглядывает под кровать, посмотреть, не потеряла ли она сон.

– ¿Tú crees que yo soy un judío buena gente?[47]

– Я стирал на этой неделе, – стал торговаться я.

На самом деле я мог бы легко украсть у нее деньги, потому что мама не доверяет банкам. Она меняет однодолларовые бумажки на пятидолларовые, пятидолларовые на десятки, десятки на двадцатки, а потом на сотни. Сотни она скатывает в плотные трубочки и прячет в старый ботинок, который стоит в чулане. Папа считает ботинок дурацкой затеей. Огонь может уничтожить все наши сбережения. Но мама говорит, что опасности нет, потому что огонь не доберется до чулана. Людей убивает дым, а деньгам кислород не нужен.

– No tengo[48]. Иди, развлекайся. – Мама снова поцеловала меня в голову на прощанье. Я уже направлялся к двери, когда отец повесил трубку, улыбаясь во весь рот.

– Они ее сейчас поставят, – сказал он матери по-испански.

– Наконец-то. – Мама всплеснула руками. – Жду не дождусь, когда Рафаэль Эрнандес запоет «Ламенто Борикано».

– «Ламенто Борикано»? – Отец нахмурился. – Я заказал эквадорскую Guayaquil de Mis Amores[49] Хулио Харамильо. – И он уселся на диван, счастливый, ожидая, когда передадут его песню.

Спустившись на лифте всего на восемь этажей, я прибыл к дверям 2Б. Я уже много раз проделывал этот путь и мне никто не отзывался, но сегодня вечером что-то должно было произойти. Я приложил ухо к двери Таины, как прикладывал уже много раз. Раньше я никогда ничего не слышал. Но теперь за дверью что-то зашуршало, словно там сминали листья. Сама дверь тоже подрагивала, будто за ней дул сильный ветер. Я услышал шепоты, шепоты, словно за дверью переговаривались мертвецы. Мне стало легко, как будто я сейчас взлечу или пол подо мной задвигался. Я взглянул на глазок, не смотрит ли на меня кто-нибудь, но он оставался темным. Я утер потный лоб и замер. Я ждал этой минуты – и теперь был напуган, как если бы по ту сторону двери обитали призраки.

Я не знал, как быть, и прокричал в дверь: «Меня прислало дитя Усмаиль», потом по-испански: «Me mandó Usmaíl». Потом повторил: «Usmaíl, Usmaíl», и вот в замке заскрежетало. Сердце у меня пустилось вскачь, не зная, оставаться ли на месте или улететь шальной кометой.

Песнь шестая

Дверь немного приоткрылась; цепочку не сняли. В щели показались нос и один глаз, который оглядел меня с головы до ног. Женский голос спросил по-испански: «Ты от Саля?» Я кивнул, хотя Сальвадор велел сказать, что меня прислало дитя Усмаиль. Дверь закрылась, цепочку сняли, и дверь открылась снова, ровно настолько, чтобы впустить меня. Донья Флорес пригласила меня войти лишь тем, что открыла дверь. Я поискал взглядом Таину, но увидел только пустой темный коридор. Пахло кофе.

Донья Флорес провела меня в гостиную; я был уверен, что Таина сидит там на диване, смотрит телевизор, читает; или, может быть, Таина как раз и варила кофе? Тени вытягивались в тусклом освещении. В почти пустой гостиной имелись блестящий диван, прикрытый целлофановой пленкой, и диванчик на двоих. Еще здесь стоял стол, а на стене висела картина, изображавшая фрукты, и все. А я думал, что здесь наверняка окажется древняя стереосистема, стопка старых пластинок или айпод, подсоединенный к проигрывателю. Я знал, что донья Флорес когда-то великолепно пела. Что бог одарил ее чудесным голосом и что, подобно Таине, донья Флорес могла заставить людей плакать. В моем представлении ее дом был переполнен всем, что связано с музыкой. Но здесь царила стерильная тишина.

Донья Флорес жестом пригласила меня сесть. Я надеялся, что звук сминаемого целлофана окажется громким и Таина услышит, что у них гость. Я сел; целлофан громко зашуршал. Но никто не вышел, и мне показалось, что в доме стало еще темнее. Донья Флорес устроилась напротив меня, на двухместном диванчике. Движения ее были резкими, лишенными грации, – совсем не такими мне помнились движения ее дочери. Донья Флорес была боса, в длинном балахоне. Седеющие волосы стянуты в пучок, блестящее лицо покрыто потом и морщинами. Я поискал на этом лице черты Таины. Поискал глаза Таины, искрящиеся, словно озера, но увидел лишь женщину, по чертам которой время прошлось еще грубее, чем по чертам моей матери.

Донья Флорес посмотрела на стену и произнесла по-испански:

– Раньше людей, которые предсказывают будущее, называли пророками. Сейчас их называют сумасшедшими.