Тайна аптекаря и его кота

Молодой поднял перевёрнутое кресло, поставил напротив господина Алаглани и уселся, положив ногу на ногу. Остальные четверо сгрудились за его спиной. Один — высокий и тощий, со сломанным носом и мутными глазами, какие бывают от долгого нюхания порошка из корня щебетун-травы. Второй — огромный, волосатый, и впрямь на медведя смахивает. Он, видно, и заломал меня меня под утро. Третий — невысокий, невзрачный какой-то, реденькие брови, русые волосы в перхоти. Взял я его на заметку. Такие мозгляки на деле самыми опасными бывают. Четвертый — самый старший, лицо рябое, щёки морщинистые, видно, с крепким вином дружен. Коренастый, ухватистый. Такие не слишком быстры, но уж коли попадёшься в лапы, то навык ручного боя не поможет. Прежде чем ткнёшь ты его в нужную точку, он тебе кости переломает играючи.

Арбалет был в руках у невзрачного, коренастый держал здоровенный тесак, вроде тех широких мечей, коими воевали в нашей Арадаланге полтысячи лет назад. Только без фигурной рукояти.

Медведь — так я его про себя обозвал — опирался на длинную секиру. В ближнем бою оружие страшное, а вот на расстоянии трёх шагов уже совершенно бесполезное.

Тощий же оказался приверженцем короткой и и кривой норилангской сабли. Вертел её в ладони так и эдак, забавлялся, похоже.

Ну а молодой был почти без оружия, если не считать таковым узкий нож у пояса, в простеньких костяных ножнах.

Я задумался: а все ли ночные тут? Не шарится ли кто на дворе? Нет, решил, это вряд ли. Ночные семёрками работают, обычай у них такой, и если объединяются семёрки, то только идя на крупное дело — большой караван взять, к примеру, или своего дружка из темницы вызволить. Не в крупных городах, понятно, где стражи полно, а в глуши, вроде нашей Тмаа-Гурахайи. Но о таком заранее сговариваются. Здесь же вроде как иной случай — положил я одного из ихней семёрки, и долг крови велит им самим наказать обидчиков, не бегая за помощью к другим. Ибо побежишь — тебе хоть и помогут, но потом за пустое место считать станут.

А не порезали ли они наших лошадей, мелькнула у меня новая тревожная мысль. Хотя, зачем? Лошади — ценный товар, через две недели как раз ярмарка в столице будет, продать можно выгодно.

Такие вот бесполезные мысли толпились у меня в голове, а меж тем господин Алаглани тихо спросил:

— Ты кто?

— Точно, не признали! — ощерился молодой. — Сколько ж лет прошло… Семь, кажется? Или восемь? Нет, всё же семь. А вы прикиньте, господин Алаглани, отнимите у меня семь лет, и росту вершков десять… авось, прояснение в уму и наступит…

Казалось, нельзя побледнеть сильнее, чем уже был господин Алаглани, а побледнел. В точности стал как писчая бумага лучшего сорта. Пиши на нём сейчас любые слова: страх, ужас, отчаянье… всё равно их не хватит, чтобы взгляд его передать.

— Арихилай?! — выдавил он сипло.

— Он самый, — радостно оскалился молодой. — Не ожидали, да? Надеялись, волки меня схрумкали? А вот поди ж ты! Мечтал, мечтал я об этой встрече. И Творца Изначального молил, и… и другого. Вот, свиделись. Только я гляжу, остальным не шибко понятно, кем мы друг другу приходимся? Невежливо при посторонних говорить так, что те ничего не просекают. Тем более, что, как я погляжу, не очень они вам и посторонние? Это, надо полагать, баба ваша, поскольку из одной постели мы вас вытащили. Это, — ткнул он пальцем в Илагая, — щенок то ли ейный, то ли ваш общий. Это, — повернулся он к Гирхаю, — похоже, папаня её. Ох и крут папаня, Бородавке бошку снёс, а Бородавка — это не хухры-мухры, Бородавка под самим Огуречником ходил, когда я ещё сапоги ваши надраивал. А это, — палец его повернулся в мою сторону, — раб твой, верный пёсик. Тоже шустрый щенок, Хмурого мочканул. А такие дела не прощаются. Но про то после, а пока пусть послушают, за что муку примут. Пусть напоследок большое тебе спасибо скажут.

Слова лились из него как из дырявого ведра, и видно было, как счастлив Молодой, как долго всё это в нём копилось.

— Заткни пасть! — прохрипел Гирхай. Похоже, захотел перевести разбойничий гнев на себя. Кстати, это мысль…