Тайна аптекаря и его кота

— Только волки меня не сожрали! — разорвал Молодой вязкую тишину. — Три дня по лесу бродил, грибами да орехами кормился, осень-то ещё на зиму не перевалила. А потом встретились мне добрые люди, разбойнички лесные. Накормили, обогрели, да у себя и оставили, и стал я у них расти да ночную науку впитывать. Два года прошло, и вышла меж нами ссора, так что пришлось мне из Лаугайи бежать, и много я где скитался, много под кем ходил, пока сам не вышел в ночные вороны и свою семёрку не сколотил. И всё время одна у меня мечта была — повстречаться с господином Алаглани да за ласку его отплатить всемеро…

Он встал из кресла, подошёл к господину и коротко, не замахиваясь, ударил по носу. На белую ночную рубашку брызнула тёмная кровь. Но от этого удара господин пришёл в чувство.

— Чего ты хочешь? — неожиданно твёрдым голосом выдавил он. — Убить меня? Убей. Но их не тронь. Они тут не при чём.

— Ну как же не при чем? — улыбнулся Арихилай. — Они очень даже при чём. Они вам дороги, и значит, через них я смогу сделать вам больно. Я даже не уверен, что буду вас убивать. Смерть — это, знаете ли, слишком быстро. Пожалуй, мы поступим так. — Он повертел в ладони нож. — Над щенком вашим я сотворю сейчас ровно то, что и вы семь лет назад со мной сотворили. Не беспокойтесь, я хорошо запомнил. Всей шкурой. Потом, когда всё кончится, я даже не стану ему резать голову. Просто отведу в лес и оставлю. Может, закоченеет, может, волков накормит, а может, по моим стопам пойдёт, коли пошлёт ему Творец добрых людей. Что до бабы, то грех бабой не попользоваться. Как с сынишкой завершим, так и бабой займёмся. Потом не знаю. Может, порежем, может, с собой возьмём и в берлоге нашей пускай прислуживает. Папаньку ейного, за Бородавку, на кол. А этого вот пёсика твоего тоже, за Хмурого. Что же до тебя, то отпущу, пожалуй. Пальцы только отрежу и язык, выколю глаза и проткну уши. И всё, свободен. Могу даже до постоялого двора подбросить. Хочется мне, чтобы жил ты долго, и всю свою поганую жизнь мучился, нынешний день вспоминая. Таков мой суд, таково моё слово, ночного ворона по прозванию Леший, по прежнему имени Арихилай. И быть по сему!

Ну, вы понимаете, что мне сразу вспомнилось? Конечно, купец Баихарай, и каким судом его судил господин. И всё же разница была. Баихарай — грязная тварь, им двигала одна лишь тёмная похоть. А господином… не мог я понять, что им двигало. Неужели только желание графские деньги заработать? Или жалко ему стало молодую графиню? А может, воспылал он к ней чувством? Или ещё что-то… Однако не зря землепашцы говорят: сколь ни много у грабель зубьев, а палка-то всего одна. Мало ли что им двигало — всё равно совершил он великий грех, запросив силы у мира демонского. Тут не то даже важно, что мучил он слугу своего, а то, с кем договор заключил. Одно это уже достойно костра, и надо ли копаться в деталях?

Может, и купец Баихарай, подумалось вдруг мне, был не только злобной скотиной? Может, и он кого-то любил, о ком-то заботился, за кого-то волновался?

Впрочем, обо всём этом и позже можно поразмышлять, если будет это «позже». Значит, надо его сделать. Взмолился я Творцу, чтобы послал мне хоть какую-то зацепочку. И Он послал.

Волосатый разбойник, коего я прозвал мысленно Медведь, встал вдруг напротив меня и широко осклабился.

— Что, щенок дрисливый, весело ли тебе кола ждать? А нечего кусаться! — потряс он перед моим носом ладонью. — Подберу тебе кол потолще, долго издыхать будешь. Но перед тем, коли дозволит Леший, зубки твои поганые вырву.

Да, это было именно то, что нужно.

— Зубки, значит, вырвешь? — сделал я такой голос, каким говорят с детьми-придурками. — Это ты, что ли, вырвешь? Да ты этими граблями своими в своём гузне ковыряешься, да тебя… — И сказал я, братья, то, чего повторять даже и перед вами не стоит. Ибо слишком были грязны мои слова. Ежели их приличной речью изложить, то выходило, что с младенчества торговал он телом своим в весёлом доме, и что все шестеро из ихней семёрки имели его вместо жены, и что ночует он под лавкой, как оно таковым и положено среди лихих людей. В общем, нанёс ему оскорбление страшное, смертное.

Нет, братья, раз вы такое спрашиваете, значит, не разбираетесь. Не мог он сейчас, после услышанного, меня придушить. Потому что по ихним понятиям одной лишь кровью такое смывается, и кровью в поединке. Не мог Медведь себя перед дружками уронить. Не мог сделать вид, что ничего не услышал, и не мог меня, связанного, пришибить — ведь это бы значило, что правдивы мои слова. Он, конечно, попробовал отмахнуться:

— Это что за вошь там верещит? Ты кто, гусёк вонючий? Да твои слова легче воздуха! Да я тебя! — ухватил он меня двумя пальцами за нос. Но я резко дёрнул головой, и пальцы его, не успев как следует угнездиться, соскользнули.

— Я тебе, огрызок уда срамного, не гусёк! — завопил я так, что у самого уши заложило. — Я из вечерних, я под Дыней Костлявым ходил! Меня на дела Гармай Ржавый брал! Ты чего, Дыню не знаешь? Да что ты по жизни вообще знаешь? Да кабы не замели Дыню псы, я бы сейчас в ночных под ним ходил!