Тайна декабриста

— Эх, Вадим Николаевич, Вадим Николаевич! — покачал головой Максимов. — Судебным органам нужны не ваши мнения, не ваши предположения и даже не ваши убеждения по данному делу. Судебным органам нужны доказательства. А они могут появиться только в результате глубокого и всестороннего расследования. Вы должны взять на учет все обстоятельства, пусть даже далекие от существа дела. Они могут пролить свет на происшествие и выявить личность преступника. У вас есть версия, весьма правдоподобная и потому соблазнительная. Но увлечься ею опасно именно потому, что она сама валится в руки. Из хозяина версии вы становитесь ее рабом… Вы сами ставите себе рамки и в них затискиваете факты и детали, которые вам подходят, а что не подходит — оставляете без внимания…

Чернобровин сидел пунцовый. А Максимов, стиснув пальцами правой руки подбородок, молча и внимательно глядел на подчиненного и думал о том, как много раз в молодости, в начале своего почетного, но трудного служебного пути, некоторые дела казались и ему вот такими же простыми. И как потом, когда пробовал копнуть поглубже, находил и взвешивал дополнительные детали, «простое», «незамысловатое» дело иной раз оказывалось большим, серьезным и запутанным.

У Максимова с Чернобровиным сложились своеобразные отношения. Когда лейтенант встретился с полковником впервые, Максимов — всегда чисто выбритый, в безупречно отутюженном кителе, всегда ровный, сдержанно-приветливый в обращении, произвел на Чернобровина впечатление завзятого, примерного служаки, не более. Под этим первым впечатлением подумалось тогда: «Застегнут на все пуговицы — и китель, и физиономия…». Но через недолгое время увидел он в начальнике человека даровитого, начитанного, по-своему сердечного, очень требовательного, но справедливого и всегда готового поделиться опытом. За долгие годы работы — сначала в ЧК, затем в милиции — Максимов воспитал целую плеяду отличных работников следствия и розыска, о которых с похвалой говорили: «максимовская школа».

Полковник втайне симпатизировал напористому, живому, влюбленному в свое дело Чернобровину и считал его своим учеником. Правда, старший лейтенант был порой поспешен в выводах, но это от молодости, это пройдет. И вот еще: самолюбив очень, А на помощь ему сейчас прийти надо, прийти тактично. Оценку, пусть суровую, его первым шагам в этом деле Максимов уже дал, теперь необходимы помощь и предметный урок.

— Давайте-ка съездим в музей, — сказал полковник, вставая и снимая с крючка фуражку. — Надеюсь, там все сохранено в надлежащем виде?

— Да, зал опечатан, — ответил Чернобровин. Максимов поднял трубку телефона:

— Машину к подъезду!

* * *

Максимова и Чернобровина встретила седая, представительная женщина директор музея Софья Дмитриевна Гольдман. Прежде всего она осведомилась о состоянии здоровья Ковальчук. Полковник час назад разговаривал с судебно-медицинским экспертом и мог сообщить свежие и подробные сведения. Оказалось, что рана сама по себе не так уж страшна. Хуже, что в результате травмы черепа вышли из строя важные центры мозга, ведающие слухом и речью. Сознание понемногу возвращалось к потерпевшей, но она пока ничего не слышала и не могла говорить.

— Бедная, бедная! — Гольдман приложила к глазам платок. — Какое несчастье! Такая скромная, милая, способная женщина…

Максимов и Чернобровин направились в зал. Старший лейтенант разрезал шпагат, соединяющий печати, и распахнул дверь. Полковник, остановившись, долгим взглядом как бы вбирал в себя общий вид зала: простенки меж окон, увешанные ратными доспехами, огромную карту на противоположной стене, где был показан путь русских казаков к Тихому океану, витрину, шкафы… Все находилось в том положении, в каком было оставлено накануне. Кровавая лужа зловеще чернела на полу. В воздухе стоял специфический запах дуста. Чернобровин подошел к окну и ахнул: на подоконнике, рядом со вчерашними грязными отпечатками галошных подошв, обозначался кровавый след, которого раньше не было. След, как и первые два, являлся отпечатком галошной подошвы, но те два были обращены носками в зал, а этот — наружу, в сторону улицы. Старший лейтенант дернул окно, оно отворилось. А ведь Чернобровин хорошо помнил, что накануне, перед уходом, сам проверил все шпингалеты!

— Ефим Антонович! — сдавленным голосом сказал старший лейтенант, — В комнату входили после опечатания…

Проверили печати. Так как вчера у Чернобровина не оказалось с собой сургуча, он пустил в ход пластилин. Сейчас даже невооруженному глазу было видно, что кто-то выдернул шпагат из пластилина, а затем вложил его обратно и грубо замаскировал нарушение печати.