Тайна дома Морелли

– Знаешь? – повторила она. Джим машинально кивнул, представляя, как Элизабет сидит у него на коленях, и чувствуя сильнейшее возбуждение. – А, Джим?

– Да, разумеется. Мама мне часто про это говорила.

– Твоя мама? Надеюсь, мы с ней когда-нибудь познакомимся.

Джим допил кофе.

– Родители умерли, когда я был ребенком. Так что будет сложновато.

– Ого. Мне очень жаль.

Он был рад, что разговор – пусть и ненадолго – поменял русло. Элизабет поправила волосы и встала, собираясь в туалет. Джим искоса наблюдал, как качнулась ее пышная юбка, как красиво двигались узкие бедра, когда она пересекала помещение кафе. Заметил он также, что Лоретта следит за ними, как хищная птица. Подойдя к столику забрать грязные тарелки, она бросила на него испытующий взгляд и отвернулась. По правде сказать, Джима мало волновало, что подумает Лоретта про их разговор, если она вообще что-нибудь услышала. Куда больше заботило то, как скрыть явные признаки возбуждения, вызванные чередой сладострастных образов, наводнивших голову. Он заметил, что Элизабет возвращается, но даже не взглянул в ее сторону. Это была вынужденная мера. Он сосредоточенно уставился на панель телевизора, дожидаясь, пока она снова сядет за столик.

– Я хочу пойти с тобой, – начала она с ходу. – К тебе. «Нет» в качестве ответа меня не устраивает. И плевать на твое морализаторство, а заодно и на то, что скажет мама, если заметит, что нас нет дома.

Впервые за весь разговор она покраснела. Перед Джимом снова была невинная девочка, которая пряталась у нее внутри. Джим посмотрел на нее с любопытством. Перехватив его взгляд, она опустила глаза. Ее руки лежали на столе, а еще он заметил, как вздрогнула ее нога, повинуясь трепету тела. На мгновение он пожелал, чтобы Люсьен и вправду имел отношение к тому, что произошло, – тогда бы он мог спокойно обвинить его в собственном выборе, а также и в самых разнообразных глупостях, которые роились у него в голове…

– Ладно, – коротко ответил он.

Элизабет подняла голову, ее глаза блеснули. Она собиралась что-то ему сказать, но Джим попросил счет и поспешно поднялся.

– Идем, Катрина, – окликнул он ее. Он немедленно откроет ей всю правду, и пусть она сама принимает решение. Будет что будет. – А по дороге я тебе кое-что расскажу. Возможно, ты увидишь нашу ситуацию под другим углом.

– А если не увижу?

– Тогда я пропал. Уйду в монастырь. Мы, мужчины, слабы.

47

Было раннее утро, но Кэтрин уже проснулась. Лежа в кровати, она рассматривала узоры на потолке. В комнате стояли сумерки. Перед тем как лечь спать, она задернула занавески, и бледный осенний свет, сочившийся сквозь щель, позволял отчетливо видеть четыре опоры, на которых держался потолок, и цветочный орнамент, украшавший их вдоль всей длины. В глубине души она обожала эту кровать – старинную, благородную, Лоррейн говорила, на ней спала какая-то королева. Кэтрин обожала старину. Предметы девятнадцатого века в течение многих лет были для них с мужем настоящей страстью, и сейчас, в своем теперь уже одиноком жилище, она бережно хранила эти реликвии: кровать, обтянутые атласом стулья, зеркала в тяжелых рамах, классический фарфор, картины в изысканном обрамлении, перламутровые шкатулки, внутри которых хранилось совсем немного ценных вещиц.

Благородство, изящество изгибов, древесина каштана или черешни успокаивали Кэтрин, принося ощущение надежности и покоя. Она часто размышляла о том, что новое поколение не умеет ценить мелочи, отдает предпочтение минимализму – отсюда безликая атмосфера их домов, соответствующая поверхностному восприятию жизни. Она полагала, что в плане впечатлений мир не претерпел ни малейшей эволюции, скорее наоборот, а в своих мечтах и дремотных видениях видела себя рожденной в иную эпоху, когда деталям уделяли куда больше внимания, не говоря уже о неспешных беседах, пространных письмах или просто прогулках в тишине.

Ее жизнь подходила к концу, и она это знала. Ей было слишком много лет, и ее биологические часы неумолимо подходили к отметке, которая ожидает каждого. Она закрыла глаза и прислушалась к далеким звукам, которые доносились извне. Она представила себе площадь, полную рабочих, которые расхаживали туда-сюда со своими инструментами, а заодно и острую тревогу, отравлявшую воздух каждый год за день до открытия праздника.

Как ей хотелось почувствовать себя лучше! Если бы у нее перестали болеть ноги, она бы отправилась вместе со всеми на площадь послушать оркестр классической музыки, приглашенный мэром, о котором сообщали афиши, украсившие весь Пойнт-Спирит. Затем она ненадолго задремала, размышляя о Лоррейн, о Дэнни Колемане, о семье, терзаемой беспокойным духом. В этот миг она ощутила жар. Вначале запылали щеки, затем жар распространился по всему телу, предупреждая о неизбежном.