Тайна исповеди

Она еще была просто красавица, глаза-нос-рисунок лица-губы. Хотя, впрочем, и это тоже не главное, одной красотой сыт не будешь. У нее еще была страшная, какая-то безграничная уверенность в себе. И — как медленно она поворачивала голову! А какая легкая роскошная мутность была в ее глазах, смотрящих в мои, когда, сверяясь с журналом, она думала, кого б вызвать к доске! Боже мой… Перед ней была как будто судовая роль борделя, набитого молоденькими красавцами, готовыми выскочить из-за усохшей облезлой парты по первому зову. Она типа цитировала — молча, без слов, не нужно ж слов:

— Скажите, кто меж вами купит

Ценою жизни ночь мою?

Я прекрасно помню, как она смотрела, лениво и смело, на нас, ну на меня по крайней мере — не буду отвечать за других. Было ли возможно что-то? Реально? Чего стоили мечты о роскошном разврате? Но, по-любому, вряд ли бы я отважился на такое, даже если б и. Просто б сбежал, дойди оно тогда до дела. Пожалуй, даже каннибализм в те дикие времена казался мне менее чудовищным преступлением, чем. С учителкой. Какой ерундой, какими провинциальными страхами были наполнены наши бедные головы.

Лидия Иванна была совершенно не наша, не местная. Но здешние говорили на мове похуже, чем она. Откуда ж она была? З Галичини? Возможно. Сейчас я могу сказать, что некий был в ней польский, что ли, лоск. Файна кобета. Как ее к нам занесло? По распределению? Или поехала за мужем? В этих своих порнографических чулках? Мы много говорили про это после уроков. Я себе представлял, что с ней вытворяет этот ее муж, что-то такое, отчего она утром в школе такая усталая, ленивая и довольная. Муж у нее был, причем непростой. Не шахтер, не врач, ну кто еще бывает, кого мы видим вокруг себя каждый день? Летчик! Ближайший к нам аэропорт был Донецкий, после там моторолы сражались с киборгами, и книжка есть про это. Я из этого аэропорта, имени, кстати, Сергея Прокофьева — он, что ли, в тех краях родился, так он земеля нам? — последний раз вылетал осенью 2013-го. Аэропорт как раз незадолго до того был перестроен, к футбольному чемпионату, за 800 с чем-то миллионов грина, — чтоб чуть позже превратиться в руины и в пыль. Какая получилась затейливая и дорогая донецкая наша мандала, а?

Короче, мова шла на ура.

И мне она была не чужая.

На ней разговаривали в семье моего деда, того, который вернулся с войны, но школа — это было нечто иное. Уроки литературы…

«Лупайте цю скалу,/ Нехай нi жар, нi холод/ Не спинить вас,/ Лупайте цю скалу!»

Це «Каменяр».

«А ми Розлiзлися межи людьми, Мов мишенята. Я — до школи, носити воду школярам. А сестри, сестри! Горе вам, мои голубки молоди. У наймах коси посивiють…»

Коцюбинський… Марко Вовчок… Кто еще? Впрочем, мова давала мне радость не столько сама по себе и не столько как повод для жалких тех недосвиданий с Лидией Ивановной — сколько как оружие космополита, каким я, небось, всегда и был. Поселковый книжный был набит сокровищами: Ремарк, Фолкнер, Сэлинджер, Фицджеральд. На русском их было не достать, а на мове — читай не хочу! Мова открывала окно на Запад, за что ей мое громкое троекратное мерси и ура.

Со вздохом я поставил учебник украинского обратно в расползшийся по полу, как говно, неаппетитный портфель… И взял единственно верную безошибочную книгу — математику. И засунул ее поперек, между арматуринами, отметив, что вот приблизительно такими мы изредка и дрались.

Учебники наши школьные стояли у расстрельной стенки, и пощады они даже не просили, в точности как Николай Гумилев, надежды у них не было никакой, да и быть не могло.

Мы вернулись к винтовкам, взяли их, набрали патронов, точней, патрончиков, они были как детские жалкие письки против взрослой елды для, к примеру, «калаша». И залегли мы с теми ружьями на жесткие тяжелые маты, притащенные из спортзала.

Через пять минут всё было кончено. После тихого лязга, аккуратных шлепков и слабых толчков мы поднялись с матов и сквозь нежнейший сладкий запах сгоревшего бездымного пороха вернулись к стенке. И там со счастливым чувством выполненного долга рассматривали то, что осталось от школьных учебников — кусочки картона, труха, обрывки бумажек, пыль. Роскошь! Если б у школьных учебников была печень, мы б ее сожрали, урча от щастья.

— Эх, директора б еще сюда! — мечтательно добавил Славка. — И — мечтать так мечтать — и завуча! К стенке бы их, и прицелиться хорошо! Тогда б я знал, что жизнь прожита не зря. — сказал он, принюхиваясь к затвору, затягиваясь пороховой вкусной (когда в мелких дозах) гарью перед тем, как сдать казенную винтовку. Та стрельба мне после часто вспоминалась, когда в Донбассе началось.

Да, так выпускной.