Тайна исповеди

Пили, разумеется, самогонку. Не абы какую — а хорошую, какую гонят для себя, крепкую, не очень вонючую, первач же. Мы налили по первой… Классная наша дама сказала длинный и бессмысленный тост, полный штампов и вранья. Наши матери, стоя в сторонке, все при богатых высоких прическах и в цветастых импортных платьях из дефицитного кримплена, пускали слезу. Эта леденящая кровь картина так и стоит у меня перед глазами, особенно теперь, когда они все давно уже в раю. А нам дорога в ад, так что мы не увидимся…

Мы пили, закусывали. Огурцы и сало, и непременный моченый арбуз, котлеты, селедка, сыр копченый колбасный, колбаса украинская — а какая ж еще могла водиться в тех краях тогда, — как бы домашняя, в трехлитровых керамических бочонках, где она скрывалась, залитая белым матовым смальцем, с виду так совершенно сахарным, как бы сладким. Самогонка была теплая, холодильники же тогда были маленькие и тесные, туда впихивали только то, что могло протухнуть, спирт же благороден, как золото, с ним ничего не случится. И да, это вкус, знакомый с детства, его потом мы, некоторые из нас, опознали в попервах экзотическом виски. Отхлебнешь самогонки, ну, полстакана, и поверх сразу — половину свежего помидора, посыпанного крупной артемовской солью. Это был вкус дома, родины, юности. Он не забывается, он остался с человеком, как песня — и и не выветривается до самого конца. Это накрывает и сейчас, когда кто-то угостит самогонкой, сделанной не на продажу, а для себя и для своих.

И, значит, сидели мы со Славкой. Он начал как-то резво, выпил сразу полный стакан… Если б только 200 грамм и на том остановиться, то еще б и ничего, нормально, вкусно, можно было б считать, что человек неплохо отдохнул. Но кто ж остановится, когда народ собрался на большой банкет, по уникальному поводу, life time event же. И остановиться ему не удалось. Славка выпил еще полстакана — и почти сразу заплакал горько, обильно, мальчиково.

— Да что ж с тобой такое?

— А ты не видишь?

— И шо ж такое я должен видеть?

— Ее нету.

— Кого? — спросил я, но быстро сам себе и ответил. Понятно было, что речь идет про нашу красавицу Зину. Которую Славка считал не нашей, но сугубо своей. Причем в те годы было непонятно, какие должны быть признаки обладания дамой. Мы растекались по всему диапазону — кто как. Низший уровень — положить глаз, вздыхать и пялиться на нее издалека. Дальше — совместные прогулки. И носить ее портфель. Доставать ее умными разговорами. Довольно высоко — аж прям целоваться. Беспредельная наглость — и вовсе залезать ей в дамское белье. А у кого-то случался и full contact, это все равно что мировой рекорд! Всякое бывало, но про что шла речь в том случае, мне было непонятно, информации не хватало, чтоб составить квалифицированное мнение. Тем не менее накал страданий был таков, как будто речь шла про самую полную программу, типа только смерть разлучит их! Этого нельзя было ни исключить, ни наоборот, подтвердить. Хотя, конечно, вряд ли.

— Я убью его!

— Кого?

Ну понятно кого — счастливого соперника, явного или виртуального. Как же без соперника! Он точно имелся в наличии, раз она не пришла на выпускной. Какие ж еще варианты? Никаких. Зина встречала начало взрослой жизни не по-детски, а в полный рост…

Славка размазывался по столу, продолжая свои жалобные рыдания.

Классная подошла ко мне и, сделав озабоченное лицо с тенью мудрости, которую ставят актрисам в роли учителок, в кино, сказала:

— Присмотри за ним. Это же твой товарищ, ему трудно. Видишь, как непросто он начинает взрослую жизнь.

— Дура, — подумал я ласково и совершенно беззлобно. Ну а то! Чего ж вменяемый человек может ожидать от совецкой учителки? Ремесло обязывает. Оно ж в том, чтоб угождать начальству всякому и чтоб ничего не случилось, чтоб было тихо, пусть кончат школу, а там — хоть трава не расти, блять.

Публика пила-закусывала, смеялась над анекдотами, кто-то плясал, некоторые тискали девчат — короче, люди отдыхали. И только я один был как бы пристегнут наручником к Славке. Водил его ссать, причем почему-то он делал это в штаны. Водил я его и блевать, причем не раз. А после — и умываться. И переодевать его в хозяйские треники на голое тело — свое ж всё он обоссал.

— Где топор! Дайте мне топор!

— Зачем топор тебе? Ты его обблюешь весь.

Хотя чего ж спрашивать — зачем топор? Ясно было, что Славка думал про счастливого своего соперника так, что аж руки чесались.

— Я просто-напросто убью его, и всё опять будет прекрасно, как было! — тихо орал он после второго или третьего поблева.

Я не спорил — чего ж тут спорить. Но, к щастью, Славка никуда пойти не мог, сил не было, связывать его не было нужды, и я следил только, чтоб товарищ не грохнулся головой об угол стола.

— Но кто это? Скажи хоть.

— Тебе не надо знать.

Ах-ах, сам всё придумал и еще вздумал скрывать от меня, типа он такой всезнающий, а я один ничего не знаю.