Тайна исповеди

Несколько раз нас отводили с передовой на отдых, километров на пять в тыл. Мы там приводили себя в порядок, грели воду в бочках из-под бензина, мылись в походных банях и, самое главное, освобождались от насекомых, которые беспощадно нас грызли. Но и на отдыхе нас часто беспокоили немецкие самолеты и дальнобойные орудия.

Однажды во время немецкого артобстрела я был контужен. И потому отправлен в медсанбат. Как меня несли — не помню. Две недели я не мог разговаривать, ничего не слышал, вообще не понимал, где нахожусь. Временно потерял память. Как меня кормили, тоже не помню. Через две недели пришел наконец в сознание, и мне рассказали, что я три дня кричал:

— Вперед! За мной!

И дальше не за родину за Сталина, а — матом. И все так, я такое слышал в госпиталях. Тот кричит:

— Мама!

А другой матом кроет.

Ругался я здорово, кричал, пока в чувство не пришел. И теперь ночью другой раз как приснится, что я людей поднимаю в атаку, так аж страшно.

После выписки из медсанбата долго не мог нормально разговаривать — заикался, часто кружилась голова, плохо стал видеть. Как-то меня пришли проведать комиссар батальона Иванов и политрук пулеметной роты Дудник. Принесли хлеба, сахара и земляники — знали, что в медсанбате питание слабое. Мне рассказали, что в батальоне произошло ЧП — перебежал к немцам боец-татарин Басиров, находившийся в боевом охранении. И теперь за потерю бдительности командира Карпова будет судить трибунал. Ясно, что пустят в расход.

Карпов был хороший, дисциплинированный командир, преданный нашей Родине. Знал я его с самого начала формирования дивизии. И вот я вспомнил, как месяц тому назад, проверяя ночью боевое охранение, задержал Басирова при попытке совершить перебежку (он был без винтовки, бросил ее, чтоб не нервировать немцев) и доставил его в штаб батальона, где начальник особого отдела допросил его, составил протокол — и почему-то отпустил! И вот теперь за потерю бдительности собираются расстрелять Карпова. Я сказал — проверьте, ребята, что такое. Разобрались — и Карпов был освобожден из-под ареста.

Ночью пришли саперы с миноискателями — готовить проход в минном поле для возвращения нашей разведки.

Начало рассветать. Против нашего дота я заметил группку солдат, но нельзя было сразу определить — наши или немцы. Когда один из них показал рукой на приклад, стало ясно: свои. Это был наш пароль-пропуск — «винтовка». Когда они делали перебежку к нашему доту, немцы открыли минометный огонь, но наших не накрыли. Командир разведки Лильченко зашел в наш дот. Он оказался моим земляком — до войны служил в ГПУ города Сталино. Он мне рассказал, как его группа перед отходом наших, когда стало ясно, что город сдадут немцам, взрывала шахты, важное оборудование на заводах, выводила из строя паровозы. Лильченко рассказывал, что, когда шел недавно через Макеевку (выполнял задание в тылу противника), на рынке видел повешенных, с табличками на груди. Это были подпольщики, оставленные в городе — семья одного шахтера, я их знал. Его невестка загуляла с немцами, так ее выгнали из дома, и эта тварь выдала всю семью на верную смерть. Лильченко шел тогда в направлении Енакиева: там стояли беспечные итальянцы и линию фронта наши переходили без проблем.

После прекращения обстрела разведчики ушли, и больше мне не пришлось встретиться с этим товарищем. Всё, что он рассказал, подтвердилось, когда я вернулся в Макеевку.

Из всех самострелов я чаще одного вспоминал. Он все время ходил грустный. Еще даже до фронта не доехал, а уже грустил! Его даже комиссар батальона спрашивал в пути на фронт:

— Почему ты так ведешь себя?

Растерялся человек. Переживал это дело. Он был не шахтер, крестьянин с Урала. А шахтеры не грустили. Потому что привыкли в тяжелых условиях работать. А этот… он был как все, нормальный, только такое вот угнетенное состояние у него было все время.

И вот его находят с простреленной ногой. А сразу же видно, чья пуля. Наша разрывает рану сильней, она же острая. А немецкая иначе действует, она ж тупая — отверстие меньше. И сразу всё стало ясно, на месте преступления. Бойцы хотели самострела добить на месте.

— Вы что делаете?! — закричал я.

— Да гад же такой!

— Подождите. На это есть трибунал.

Яму выкопали ему солдаты, он сам не мог. Он был белый — такой делается человек перед расстрелом. Он уже мертвый, когда его расстреливают. На краю могилы сидел, он не мог стоять — на одной ноге не устоишь. Молчал, ничего не говорил, растерянный. Совсем испуганный. Я с ним разговаривал, ни о чем не спрашивал, мое дело — только присутствовать.

А политрук сказал ему:

— Я ж тебе говорил.

А он уже неживой был, уже убитый морально. Да еще и боль.

Возле ямы его и израсходовали.

Наши соседи поставили пулеметы под большой елкой. А так нельзя, высокое дерево, отдельно стоящее — это ж ориентир. Если в такой ситуации пострелял из пулемета, не сиди на месте, быстро меняй позицию. Так пулеметчиков накрыло снарядами. Всех. Я послал людей:

— А ну-ка, давайте, посмотрите, там пулеметчиков разбили, может, что у них есть.