Тайна клеенчатой тетрадиПовесть о Николае Клеточникове

— Помню, — ответил Николай; действительно, в то лето, вернувшись из Крыма и думая о том, как дальше строить свою жизнь, и уже зная, как строить, уже решив поступить в академию, он тем не менее в разговорах с Леонидом и Иваном Степановичем обсуждал и другие возможности, и при этом рассказывал о крымских знакомых, об их идеалах и принципах.

— Когда ты о них рассказывал, — продолжал Иван Степанович, — а более всего рассказывал о двух господах, о Корсакове и другом, с немецкой фамилией, не помню…

— О Винберге.

— Да, о Винберге. Ты разбирал их взгляды и мнения так, будто примеривал к себе. Так мы и подумали. Но ты определился в академию. А вот теперь… Нет, постой! Не так… Так вот, эти господа. Не знаю, не могу сказать точно, ты уточнишь, чей именно, Корсакова или этого Винберга, ты разбирал взгляд, именно тот, что порядочному человеку в России надобно служить в государственных учреждениях, не гнушаясь никакой службой, тем самым облагораживая государственный механизм… или что-то в этом роде… Чей это взгляд?

— Корсакова, — ответил Николай, помолчав, заслонившись ладонью, как бы для того, чтобы поправить очки, по чтобы не выдать невольной усмешки, не обидеть ею Ивана Степановича: он понял, какое объяснение нашли Леонид и Иван Степанович.

— Корсакова, — повторил Иван Степанович задумчиво. — Вот мы с Леонидом и подумали, — произнес он медленно и еще ближе придвинулся к Николаю, всматриваясь в его лицо, — мы и подумали: не оттого ли ты вступил в Третье отделение? Не с той ли мыслью, что надобно же и там кому-то служить, и уж лучше человеку порядочному, тем более в такое время? — Он умолк на секунду и прибавил еще медленнее: — Мы не ошиблись?

Он с волнением, которого и не старался скрыть, ждал ответа, словно его собственная судьба зависела от этого ответа. И Николай ответил тихо и серьезно (что же он еще мог ответить?):

— Нет, не ошиблись.

Иван Степанович с облегчением откинулся назад, повеселел. Позвал полового и велел принести вина и больше уже на эту тему не говорил, рассказывал о Пензе, о Надежде, о Ермилове. Ермилов действительно в последнее время склонился к радикальным мнениям. Иван Степанович и сам не мог понять, что повлияло на него, но, конечно, радовался этому обстоятельству, поскольку его самого всегда раздражал в Ермилове цинический нигилизм; теперь, похоже было, этот нигилизм уступил место положительной вере. Да, да, пусть Николай не улыбается, это положительно так. Не кто иной, как Ермилов, предложил Ивану Степановичу, и Иван Степанович, разумеется, согласился, взять на себя одно деликатное и опасное дело — да, хотя Николай и служит в Третьем отделении, но ему Иван Степанович не боится сказать — сбор денег между знакомыми, и сам же первый и внес самый крупный вклад, чуть ли не тысячу рублей. Зачем? А затем, — сказал Иван Степанович свирепым шепотом, — затем, что пусть они убьют его, деньги-то для них, для тех, пусть убьют его, может быть, все и переменится («Авось полегчает», — услышал Николай знакомый мотив).

Какой же перемены желали они с Ермиловым, чем их не устраивало настоящее?

Ермилов, положим, мог быть недоволен настоящим, в его глазах, конечно, настоящие порядки были причиной того, что он за шесть лет, истекшие с тех пор, как в Пензе он разворачивал перед Николаем расчеты своей карьеры, и наполовину не достиг того, на что рассчитывал: только через шесть лет, а не через три года, как полагал, перебрался в Петербург, так и не став к этому времени управляющим палатой и чином не больно продвинулся; Ермилов мог возлагать надежды на перемену порядков, тем более что все передовое в России возлагало на это надежды, а он не был ретроградом. Но почему зарадикальничал Иван Степанович, ему-то зачем нужна была перемена? Не затем же? что при новых порядках он мог надеяться продавать дороже кровных рысаков, которых он продолжал выводить и цены на: которых и без того были хороши? Перемена нужна была ему затем, что, как честный человек, он не мог быть счастлив, покуда не были счастливы другие люди, покуда вокруг господствовала несправедливость? Но отчего яке в таком случае Иван Степанович только теперь решил содействовать борьбе с этой несправедливостью — теперь, когда общественный климат стал яснее и появились сильные мнения и сильные партии (так некогда говорил Леонид), почему не сам пришел к этому, почему?.. Все эти вопросы Николай поставил мысленно, ничего Ивану Степановичу, понятно, не сказав.